Мои скитания - Гиляровский Владимир Алексеевич (книги бесплатно txt) 📗
— Едем.
А сам думаю: вдруг опять тот же полицмейстер, что меня завтраком угощал! И решил, что этого быть не может, так как полицмейстеры меняются часто. Подъезжаем к полиции. Все знакомо, все прошлое мелькнуло ярко. Вот окно на крыше, под самой каланчой, из которого я удрал… Такая же фигура дремлющего пожарного у ворот. Все то же самое. Вошли через парадное крыльцо, а не через дежурку, как тогда. Доложили. Входим а кабинет. Знакомый медведь стоит с подносом, на котором лежат визитные карточки, и важная фигура в генеральском мундире приветливо спешит нам навстречу, протягивая обе руки АндреевуБурлаку. Обнялись. Расцеловались. Говорят на «ты». Ужас! Тот самый, который меня арестовал. Только уже не полковник, а генерал, поседевший и обрюзгший. Нас представили.
— Очень… Очень рад… Друзья моих друзей— мои друзья… Пойдемте закусить.
Я улыбнулся. Ну, думаю, друзья! — Пока подпишика афишу, Коля. Сидим. Мосолов взял афишу и читает:
— 14го «Горькая судьбина»… 14го?! Это, Вася, неудобно, перемени, поставь чтонибудь другое… Ну, «Лес», что ли.
— Это почему?
— Да, знаешь, в день коронации и вдруг, горькая судьбина… Пусть она на второй, на третий день идет. Только не в первый.
— Ну, «Светит, да не греет», — с серьезным видом предлагает Бурлак— а губа смеется.
— Это хорошо. А там после, что хочешь, ставь. Я переменил числа, и Мосолов подписал афиши, а потом со стола взял пачку афиш, данных для подписи, и доказал афишу Панаевского театра, перечеркнутую красными чернилами.
— Каковы идиоты?!. Вдруг «Не в свои сани не садись»! Это в день коронации Александра III. Понимаешь, Александра третьего!
— Почему же нельзя? Ведь «Не в свои сани…» такая уж скромная пьеса.
— А ты не догадался? Ведь Александр III коронуется… А разве его к царствованию готовили? Он занимает место умершего брата цесаревича Николая… Ну, понял?
— А ведь верно, что он не в свои сани садится? Сделал Бурлак серьезную физиономию, а губа смеется…
— Ну вот видишь, ты не смекнул, а я додумался…
И в день коронации шло у нас «Светит, да не греет», а в Слободе «Ворона в павлиных перьях» и «Недоросль»… Нарочно не придумаешь! Мы прошли через две комнаты, где картины были завешены и мебель стояла в чехлах.
— По холостяцкому закусим.! Садитесь, господа. В один миг были поставлены для нас два прибора на накрытом для одного хозяина столе, появилась селедка, балык и зернистая икра в целом бочонке. Налили по рюмке.
— Коля, ты ему стаканчик!… Он рюмок не признает.
И Бурлак налил мне полный стаканчик, поданный для лафита. Мне захотелось поозорничать. Прошлый завтрак мелькнул передо мной до самых мелочей.
— Рюмками воробья причащать, — припомнил я сказанную в тот завтрак шутку.
— Иже вместийвместит. Кушайте на здоровье… Еще холодненькой подадут.
— Это я в турецкую кампанию выучился. Спирт стаканами пили.
— Да, вы были на войне! В каких делах? Я рассказал, Бурлак добавлял. Генерал с уважением посмотрел на георгиевскую ленточку в петлице, а меня так и подмывает поозорничать.
К соусу подали столовую ложку, ту самую, которую я тогда свернул.
— Кто это, генерал, вам так ложку изуродовал, — спросил я и, не дожидаясь ответа, раскрутил ее обратно. Обомлел генерал.
— Второго вижу… Знаете, даже жаль, что вы ее раскрутили, я очень берегу эту память… Если бы вы знали…
— Так поправлю, — и я обратно скрутил ложку, как была.
Бурлак смеется.
— Он везде ложки крутит… Вот на пароходе тоже две скрутил…
— Нда-с… Вы знаете историю этой ложки?
Лет десять назад арестовали неизвестного агитатора с возмутительными прокламациями. Помнишь, это был 1874 год, когда они ходили народ бунтовать. Привели ко мне, вижу, птица крупная, призываю для допроса, а он шуточки, анекдотики, еще завтрака просит. Я его с собой за стол в кабинете усадил да пригласил жандармского полковника. Так он всю водку и весь коньяк стаканом вылакал. Я ему подливаю, думаю, проговорится. А он даже имени своего не назвал. Оказался медвежатником, должно быть, каналья, в Сибири медведей бить выучился, рассказывал обо всем, а потом спать попросился да ночью и удрал. Разломал ручищами железную решетку в окне на чердаке, исковеркал всю и бежал. Вот это он ложку свернул… Таких мерзавцев я еще не видал. Пришлось бы мне отдуваться, да спасибо полковнику, дело затушил…
— Поймали его потом? — спрашиваю я.
— Как в воду канул. Потом, наверно, поймали… Наверное уж в Сибири, а то может и повесили. Опаснейший фрукт.
— А какой он на вид? Богатырь? — допытывался я. — А самому хотелось сказать, что решетки в окне были тонкие и подоконник гнилой.
— Какой богатырь. Так, обыкновенный человек. Ну, вроде вас… и рука такая же маленькая, как у вас…
Генерал пристально посмотрел на меня, как бы вспоминая.
Этим наш разговор и кончился. Я чувствовал, что старое забыто, и прощаясь, при выходе из кабинета, не мог не созорничать. Хлопая медведя по плечу, а всетаки сказал, как и тогда:
— Бедный Мишка, попалтаки в полицию!
Вернувшись в номер, я рассказал и прошлое и настоящее во всех подробностях Бурлаку, и он, валяясь по дивану, хохотал с полчаса и отпивался содовой.
Этой поездкой я закончил мою театральную карьеру, и сделался настоящим репортером.
1927 год. Картино.
