Денис Давыдов (Историческая хроника) - Задонский Николай Алексеевич (библиотека книг .TXT) 📗
XI
В тот же самый день, 6 октября, части главной русской армии по приказу фельдмаршала Кутузова внезапно атаковали на реке Чернишне, под Тарутином, войска Мюрата. Французы вынуждены были отступить, потеряв больше двух тысяч человек убитыми, две с половиной тысячи пленными и тридцать восемь орудий.
Наполеон производил в Москве смотр войскам маршала Нея, когда получил известие о Тарутинском сражении. В кремлевский дворец он удалился в подавленном настроении. Приказав никого к себе не впускать, он долго сидел перед жарко натопленным камином, погруженный в тяжелое раздумье. Что оставалось ему делать? По всей вероятности, скоро наступят холода, а некоторые полки стоят на улицах и площадях города под открытым небом. Запасы продовольствия тают, на пополнение рассчитывать не приходится: почти все команды фуражиров, отправляемые в окрестные деревни, пропадают без вести; обозы с продовольствием и одеждой, посылаемые в Москву, становятся добычей партизан, дисциплина в войсках заметно ослабла, мародерство и грабежи принимают ужасающие размеры.
«Нужен мир, мир во что бы то ни стало! – возвращается Наполеон к прежней мысли, не покидающей его со Смоленска. Но как этого добиться? Дважды пробовал завязать с русскими мирные переговоры и дважды получил решительный отказ. Попытки прекратить народную партизанскую войну тоже ни к чему не привели. Карательные экспедиции против партизан усиливали лишь озлобление среди населения. А генерал Лористон, которому было поручено просить Кутузова „сообразовать военные действия с правилами, установленными во всех войнах“, получил ответ, пресекающий последние надежды. „Народ разумеет эту войну нашествием татар, – заявил Кутузов, – и, следовательно, считает всякое средство к избавлению себя от врагов не только не предосудительным, но похвальным и священным“.
Чего ожидать далее? Ведь не только обозы, но даже эстафеты, посылаемые из Парижа, и донесения начальников тыловых войсковых частей доходят все реже и реже. Генерал Коленкур приказал комендантам почтовых станций отмечать все, что происходит в их районах, на почтовом листке, куда обычно вписывают время прибытия и отбытия эстафеты. И эти дорожные донесения лучше всяких других документов свидетельствуют, какой широкий размах приобретает повсюду война народная…
«Мы рискуем остаться в конце концов без сообщений из Франции, – думал Наполеон, – но хуже всего, что и во Франции останутся без сообщений от нас… Нет, пора предпринять какие-то решительные меры! Поражение войск Мюрата – сквернейший симптом. Силы русской армии, очевидно, окрепли, и кто знает, что замышляет эта старая лисица Кутузов?»
Наполеон встал, подошел к столу, на котором лежала карта. Внимательно стал разглядывать дороги, ведущие от Москвы на запад.
Признать себя побежденным и решиться на отступление было трудно… Возмущалась гордость, краска стыда показывалась на лице. Сколько за плечами знаменитых кампаний, сколько блестящих побед, прославивших его как великого полководца на весь мир! Да и не он ли сам еще три-четыре месяца назад во всеуслышание заявил, что поставит Россию на колени? Какой поучительный урок самонадеянности!
И все же обстоятельства принуждали к отступлению. Он ясно понимал, что другого выхода нет. Надо лишь придать этому движению назад какую-нибудь форму нового искусного маневра, поддержать престиж, выпутаться из скверного положения с наименьшими жертвами.
Начальник главного штаба маршал Бертье, вызванный императором, застал его расхаживающим по комнате в лихорадочном оживлении.
– Надо наказать русских за сегодняшнее нападение под Тарутином… Как ваше мнение, маршал? – спросил Наполеон. И, хорошо понимая, что это сказано лишь для отвода глаз, чтобы скрыть собственную растерянность, и что маршалу отвечать нечего, поспешно продолжил: – Мы засиделись в Москве, мы сами виноваты, что создаем возможность русской армии нападать на нас, тогда как можем действовать иначе, с большей пользой для себя… Я не говорю, что наши дела в отличном состоянии, но они не так дурны, как некоторые склонны думать. Оставив гарнизон в Москве, мы можем обойти левый фланг русских, выйти через Боровск к Малоярославцу и занять Калугу, где найдем в избытке необходимое нам продовольствие. Разве это не превосходный маневр?
– При условии, если Кутузов останется в бездействии, ваше величество, – заметил Бертье. – Однако выход русских к Тарутину заставляет опасаться, что фельдмаршал предполагает возможность подобного маневра с нашей стороны…
– Так что же? – перебил Наполеон. – Кутузов стар и не так поворотлив, как вы полагаете. Попробуем его предупредить! А если даже он решится встать на дороге – мы разобьем его! У нас под ружьем сто сорок тысяч, мы достаточно сильны, чтобы отразить все попытки задержать нас… Какие у вас еще сомнения?
Бертье, отлично знавший, что император преувеличивает силы армии, что значительная часть войск небоеспособна, спорить не стал. Он давно был уверен, что отступать так или иначе придется, а движение на Калугу, о чем сам не раз думал, представлялось все же лучшим решением вопроса.
– Должен согласиться, ваше величество, – сказал он, – ваш план слишком привлекателен во многих отношениях, чтобы отказаться от него… Заняв Калугу, мы легко установим сообщение со Смоленском через Мещовск и Ельню…
– Да, да, вы уловили мою мысль, я так и рассчитываю, – снова заговорил Наполеон. – Дальше Калуги и Смоленска мы не пойдем. Зимовать будем там. В соответствии с этим прикажите корпусу Жюно передвинуться из Можайска в Вязьму, а стоящей там дивизии генерала Эверса выступить на Калугу через Знаменское в Юхнов. Войскам Жирарда следовать туда же ускоренным маршем из Смоленска…
– А когда прикажете назначить выступление наших главных сил из Москвы?
– Завтра, завтра, Бертье! Ни одной минуты нельзя медлить! Успех маневра – в быстроте и скрытности нашего движения! Садитесь и пишите приказ…
Но как ни старался Наполеон держать в тайне свой замысел, сделать этого не удалось.
Генерал Дорохов, стоявший со своим отрядом на Боровской дороге, обнаружил подходившую к селу Фоминскому дивизию Брусье и немедленно известил об этом Кутузова. Не зная еще, что за дивизией Брусье следует вся неприятельская армия, Дорохов просил подкрепления, чтобы атаковать французов в Фоминском. Кутузов тотчас же вызвал к себе Ермолова, по-прежнему занимавшего должность начальника штаба первой армии, и сказал:
– Я посылаю к Фоминскому корпус Дохтурова, но тебя, голубчик, тоже прошу отправиться туда. Надо сначала разведать, с какой целью и куда этот Брусье направляется да нет ли за ним других каких-нибудь неприятельских сил? Смотри только, будь осторожен! Всякое бывает!
– Может случиться так, ваша светлость, – сказал Ермолов, – что обстоятельства потребуют изменить наше направление, а до получения вашего приказа никто на это не решится, и мы упустим время.
– Действуй в таком случае моим именем, – ответил Кутузов. – Я тебе доверяю. Да имей в виду, голубчик, что не все можно писать в рапортах, извещай меня о важнейшем записками…
Войска Дохтурова, дойдя в тот же день до деревни Аристово, близ Фоминского, остановились на ночлег. Дмитрий Сергеевич Дохтуров, последнее время сильно прихварывавший, расположился в деревне, а Ермолов вместе с прочими генералами остался на биваках.
Ночь была темная, дождь лил не переставая. Костры из предосторожности зажигать запретили. Но солдаты не роптали. Близость неприятеля и предстоящее давно ожидаемое сражение поддерживали силы у людей.
Неожиданно в полночь у палатки, где спал Ермолов, послышался конский топот, и чей-то возбужденный голос произнес:
– Где Алексей Петрович? Спешное дело!
Ермолов, только что задремавший, вскочил с походной койки. «Это Сеславин, значит, что-нибудь серьезное», – подумал он, зажигая огарок, вправленный в самодельный деревянный подсвечник, стоявший на табурете.
Александр Никитич Сеславин, превосходно образованный и необычайно отважный артиллерийский офицер, когда-то начинал службу у Ермолова, был ему безгранично предан. Создав небольшой партизанский отряд, действуя в Подмосковье, Сеславин поддерживал постоянную связь с Ермоловым, не раз выполнял его важные поручения, отличался точностью в своих донесениях и по пустякам никогда не беспокоил.
