Раздумья ездового пса - Ершов Василий Васильевич (книги серии онлайн .txt) 📗
Пока я вылетывал свои командирские 700 часов, позволяющие переучиваться на новый, более тяжёлый тип, Шилак как один из опытнейших пилотов ушёл на Ту-154, организовал его освоение, получил за это высокое звание «Заслуженного пилота СССР» и стал в наших глазах если не героем, то по крайней мере безусловным авторитетом.
И вот — поинтересовался же, узнал, что я налетал своё, и таки перетащил меня на «Ту». С его лёгкой руки я пролетал на этой прекрасной машине двадцать три года.
И все время я отдаю долги.
Сидим у камина на даче с однокашником моим. Колей Недогибченко, инструктором на Ту-134, волею судьбы прикомандированным к нашей авиакомпании, осваивающей, в развитии своём, этот старый надёжный самолёт, хорошо подбирающий остатки загрузки там, где невыгодно использовать большие лайнеры. Мы не виделись двадцать лет… да нет, почти тридцать. Наслышаны друг о друге: оба мы мастера, об обоих хорошо отзываются экипажи. Столько иные не живут, сколько мы пролетали. Изо всего нашего выпуска, 1967 года, летают ещё двое, но те — в Москве, на Ил-86. Мы рады встрече, с удовольствием пьём водку и вспоминаем эпизоды из своей лётной жизни, вспоминаем друзей… иных уж нет…
Зашёл разговор о мастерстве. А я тут по случаю имел удовольствие постоять у Николая Николаевича за спиной в полёте: он вёз наш экипаж из командировки. Ну, Мастер, что и говорить. Всегда приятно присмотреться к работе мастера, а уж коллеги — заведомо. После посадки он шутейно испросил замечания, как положено после полёта с проверяющим. Я, тоже вроде в шутку, попенял: «а вот — полтора метра левее осевой приземлился». Ну, посмеялись.
За водкой эпизод вспомнился, и Коля теперь попенял уж мне: мол, ты, Вася, всегда был педант и «кулповец»(от аббревиатуры — КУЛП). Так уж строго нельзя требовать. Мы, мол, на своём самолёте работаем гораздо раскованнее; кое-какие мелочи, выдуманные в кабинетах, мы, практики, опускаем. Зато как легко работать. А у вас на «Туполе»…
Присутствующий при разговоре второй пилот присоединился к мнению своего любимого капитана и стал петь дифирамбы и ему, и своему самолёту. Правильно, пой, пой: и самолёт свой ты любишь, и капитан твой, и правда, Мастер.
И тут молчавшая до этого моя супруга, мудрая жена старого пилота, сказала веское слово.
— Коля! Это — не тот самолёт. Не то-от…
Она — знает. Она понимает: может быть, мы и пролетали столько лет потому, что вгрызлись в нюансы, потому, что неравнодушны к глубокому постижению тайн мастерства… ну, может быть, и потому ещё, что наши родные за нас молятся. Она сама — Мастер, тоже тридцать с лишним лет вгрызается в нюансы своего озеленения.
Она видела, какой я приходил домой после первых рейсов на Ил-18, и какой после «Тушки». Она приняла судьбу, пожертвовала частью себя, понимая, что «не тот» самолёт требует гораздо большей отдачи и больше отнимает меня от семьи. Она слышала, как я взахлёб делился впечатлениями…
Да, это тонкий инструмент, сродни музыкальному. Рояль и есть. Там, где другая машина безболезненно допускает снижение тона, пресловутое отклонение метр-полтора, эта — требует верного звука. Эта — не допустит. Может, проскочишь раз, два, пять — на шестом или седьмом подловит. И путь здесь только один: допуск — ноль. К этому надо стремиться самому и приучать молодых. И видеть в этом красоту, чистоту звуков мелодии полёта.
Ну не может же быть, скажете Вы, чтобы так уж прямо все выдерживали этот допуск — случаются же и на Ту-154 казусы, и, пожалуй, чаще, чем на других типах.
Да, случаются. Больше или меньше, не скажу, но ведь наш самолёт — самый массовый, основной тип; их сотни и сотни, этих прекрасных, добротных, мощных самолётов, и они перевозят основную массу пассажиров. Наш Ту-154 летает по всем аэродромам, со всеми их нюансами, в то время как, к примеру, Ил-62 всю жизнь летал по трассам Москва — Хабаровск да Москва — Камчатка; Ил-86 от нас летает, в основном , на Москву… одно да потому, тоска… Ну, не столь буквально, конечно, но мои коллеги-пилоты все-таки отдают себе отчёт в том, что на Ту-154 можно летать практически в любой аэропорт, в любых условиях… и не всякому лётчику. Мне кажется, многие лётчики остались летать на более лёгких типах, чувствуя свой потолок — если не по уровню техники пилотирования, то уж точно не желая решать уйму кроссвордов, которые устилают путь Ту-154, очень беспокойный путь.
Труд
Когда поступила команда снять с эксплуатации сотни лайнеров Ил-18, у людей, которые должны были исполнить и доложить, рука не поднималась резать сразу всю армаду. Не верилось, что несколько сотен ещё исправных самолётов вот так сразу можно вычеркнуть из жизни. Дело это, поганое, позорное дело, все тормозилось на местах, самолёты распихивали по углам, тайно надеясь, что там, наверху ещё опомнятся, что жизнь покажет, что хватятся ещё и прикажут остановить побоище. Часть самолётов расставили в виде памятников на городских площадях, в парках, подкрасили, в иных устроили детские кинотеатры и кафе. Мода такая пошла, чтоб красавец-лайнер украшал жизнь горожан.
Поставили одну такую машину памятником недалеко и от моего дома. Мы все ходили с маленькой дочкой, и она щупала ручонкой нагретый солнцем дюраль обшивки и исшорканную о бетон резину колёс. А я ей рассказывал, что совсем ещё недавно поднимал этот лайнер в небо, трудился вместе с ним, и вот он заслужил — стоять здесь памятником, потому что — трудяга, потому что тот, кто честно и много работает в нашей советской стране, заслуживает сугубого уважения, и ему справедливо воздаётся в старости.
Прошла пара лет, лайнер примелькался, покрылся пылью. Краска потускнела, и он стоял, забытый и запущенный — ну точно дед-пенсионер на завалинке. Постепенно до бесхозного самолёта добрались подростки, вышибли стекла, жгли костры внутри; наконец, там поселились бичи, прямо на виду у входа в отделение милиции. Терпение властей лопнуло, и была отдана команда: убрать.
Когда в своё время громадный самолёт внезапно появился на площади, будто с неба свалился, все были поражены и восторгались. Сюрприз. Явление Авиации народу. Когда решили убрать, то ночью тихо сняли двигатели и пригнали экскаватор с чугунной бабой.
Я почему говорю, что крепкий самолёт? Когда я к вечеру завернул за угол на шум толпы, то убиваемый лайнер был ещё относительно цел. Он сидел на хвосте, воздев в смертной мольбе к небу пальцы подмоторных рам. Экскаватор неторопливо, будто принюхиваясь, подкрадывался, медленно размахивался и наносил удар бабой. Машина стонала и сжималась. Она, если бы могла кричать, до неба бы достала воплем отчаяния и боли. Палач неторопливо наносил новый удар. Машина тряслась от ужаса и оседала все ближе к земле. А толпа злорадно ахала при каждом ударе: «Ах-х ты, с-сука… а-а, падла! А-а, сволочь… крепкая!» Лица людей выражали заинтересованность и восторг от позорища.
Что ж она вам сделала, строители коммунизма вы несчастные?
У меня все оборвалось внутри. Вот, может, тогда я впервые понял, в каком обществе я живу — я, коммунист и пропагандист, может, и не свято, но все же искренне верующий в те идеалы. Тогда они и рухнули.
Сдерживая себя из последних сил, я купил бутылку, побежал в гараж, заперся и, рыдая, залил горе водкой.
Как-то недавно я шёл через школьный двор. Было лето, пора ремонта, и школа освобождалась от старой мебели. Стулья, столы, целые секции кресел из актового зала — все это горой лежало на школьном дворе, и школьники, десятилетние пацаны, истово, в поте лица, ломали ещё целые стулья, со смаком выворачивая ножки и бросая их в большой пионерский костёр. Прхожие равнодушно бросали взгляд и шли себе мимо. Костёр равнодушно поглощал плоды человеческого труда.
Это уже 90-е годы. А в 50-х, когда я ещё учился в школе, соседский мальчишка по безотцовщине попал в школу-интернат. Это был уже не тот ужасающий послевоенный детдом, где в нищете, голоде и ожесточении бились за жизнь сироты войны, — нет, это была новая школа, где детей хорошо кормили и одевали. Но вот, по истечении срока носки вполне добротной одежды, её по акту полагалось уничтожать: рубили топорами, иной раз сами старшеклассники. Родители их ходили в то время в куфайках и кирзухах; ещё годную одежду можно было по уму отдать в те же детдома... нет, плоды человеческого труда — рубили. Дети.
