Записки президента - Ельцин Борис Николаевич (книги txt) 📗
29 декабря подписан Указ Президента СССР «О введении налога с продаж».
Глава 2. Независимость
В ночные часы
Порой этот телефон хотелось вырвать с мясом. Он казался соглядатаем из того мира, который так грубо вышвырнул меня. Было почти физическое ощущение, что этот маленький белый аппарат таит какую-то угрозу, что вот-вот он взорвётся новыми бедами.
Я сижу в министерском кабинете Госстроя, на столе у меня этот телефон — белый с красно-золотым гербом, — и у меня ощущение мёртвой тишины и пустоты вокруг.
Никогда не забуду этих минут ожидания…
Шёл 1988 год. Расцвет перестройки.
Мой помощник Лев Евгеньевич Суханов говорил, что на меня в такие минуты было тяжело смотреть. Я навсегда благодарен ему за то, что он научился вытаскивать меня из этой депрессии — хотя бы ненадолго. Например, специально находил какого-нибудь просителя из дальних краёв, который раньше не смог попасть ко мне на приём, приглашал его, и осторожно говорил: «Борис Николаевич, ничего не могу поделать, там человек к вам рвётся…» И я втягивался в разговор, выходил из этой пустоты.
Часто в ночные бессонные часы я вспоминаю эти тяжёлые, быть может, самые тяжёлые дни в моей жизни. Горбачёв не задвинул меня в медвежий угол, не услал в дальние страны, как это было принято при его предшественниках. Вроде бы благородно — пощадил, пожалел. Но немногие знают, какая это пытка — сидеть в мёртвой тишине кабинета, в полном вакууме, сидеть и подсознательно чего-то ждать… Например, того, что этот телефон с гербом зазвонит. Или не зазвонит.
Именно тогда я разобрался в наших отношениях с Горбачёвым до конца. Я понял и его силу, и слабость, понял исходящие от него флюиды беды, угрозы. Никогда не ставил себе цели бороться именно с ним, больше того — во многом шёл по его следам, демонтируя коммунизм. Но что таить — многие мои поступки замешаны на нашем противостоянии, которое зародилось по-настоящему именно в те времена.
«Дубинушка» и дубинка
Горбачёву надоела перестройка. Он ясно видел тупик, в котором может оказаться. Развитие ситуации было очевидным — пора было начинать постепенно переходить от неудавшихся реформ, от очередной «оттепели» к замораживанию политического климата, к стабилизации обстановки силовыми методами, к жёсткому контролю над политическими и экономическими процессами.
Его первый шаг — президентство. Он закончил процесс оформления своего нового статуса.
Одновременно он страховался от коммунистов — угрожать Президенту СССР было уже сложнее.
Горбачёв начал избавляться от людей, которые превратились в самостоятельные политические фигуры: Яковлева, Шеварднадзе, Бакатина. Горбачёву надоело бороться с легальными оппозиционерами, надоели мучительные проблемы в республиках, надоела полная неясность с экономикой. Горбачёву, наконец, надоела пассивная политика бесконечных уступок и мирных инициатив в международных делах. Горбачёв устал быть одним и тем же Горбачёвым на протяжении многих лет.
Глобальный план перестройки упёрся в его неспособность проводить практические реформы. То есть ломать и строить заново. Его ставка на идеологов либерального плана не оправдала себя. «Дубинушка», вопреки ожиданиям, сама, как поётся в русской песне, не пошла, система не желала изменяться просто так, за здорово живёшь. Она подлаживалась под любые слова.
Какие реформы хотел проводить Михаил Сергеевич? Был ли он органически способен к роли жёсткого, бескомпромиссного руководителя?
Всем известно, что Горбачёв был и остаётся приверженцем социализма с человеческим лицом. В теории это выглядит красиво. А на практике — бывший генеральный секретарь настолько боялся болезненной ломки, резкого поворота, был человеком настолько укоренённым в нашей советской системе, пронизанным ею до мозга костей, что поначалу сами понятия «рынок», «частная собственность» приводили его в ужас.
И этот ужас длинным шлейфом тянулся за всеми действиями «партии и правительства».
Даже после августовского путча Горбачёв крайне болезненно воспринял решение о приостановлении деятельности компартии!
Так о каких реформах могла идти речь в рамках «жёсткого курса», который наметился в связи с новой горбачевской командой: министр внутренних дел — Пуго, новый министр иностранных дел — Бессмертных, премьер-министр — Павлов, вице-президент — Янаев и др.?
Был ли способен Горбачёв к роли «сильного президента»? Пусть простят мне читатели мою субъективность, но я в этом сомневаюсь. Самой природой созданный для дипломатии, компромиссов, мягкой и сложной кадровой игры, для хитроумного «восточного» типа властвования, Горбачёв рыл себе яму, окружая себя «типичными представителями» нашей советской государственной машины. Предоставляя им огромные властные полномочия, Горбачёв подталкивал свою команду к резкой смене курса, в то время как собственная политическая судьба вела Михаила Сергеевича к диалогу с левыми силами, к политическому компромиссу с демократами.
Падение в пропасть было неизбежно.
Помню, как мы с Львом Сухановым впервые вошли в кабинет Воротникова, бывшего до меня Председателем Президиума Верховного Совета РСФСР.
Кабинет огромный, и Лев Евгеньевич изумлённо сказал: «Смотрите, Борис Николаевич, какой кабинет отхватили!» Я в своей жизни уже успел повидать много кабинетов. И все-таки этот мягкий, современный лоск, весь этот блеск и комфорт меня как-то приятно кольнули. «Ну и что дальше? — подумал я. — Ведь мы не просто кабинет, целую Россию отхватили». И сам испугался этой крамольной мысли.
Но что-то за этой мыслью стояло, какое-то чёткое ощущение кризисного состояния. И я в конце концов понял — что.
Раньше в этом шикарном кабинете, в этом новеньком с иголочки Белом доме сидели люди, от которых практически ничего не зависело: Соломенцев, Воротников, Власов — высшие российские руководители. По большому счёту все решалось на других этажах власти. А если ещё точнее, то и на тех этажах, самых важных, самые большие начальники тоже только делали вид, что управляют судьбой России.
В Политбюро, конечно, принимались какие-то сиюминутные тактические решения, там были свои «прогрессисты» и свои «ястребы». Но ведь особой необходимости в их командах, решениях страна не испытывала.
Люди приходили в эти шикарные кабинеты, к этой неограниченной власти — как детали приходят к механизму, с той же мерой самостоятельности.
Главный парадокс России заключался в том, что её государственная система давно брела сама собой, по большому счёту ею никто не управлял. По-настоящему властного лидера в России давно уже не было. Даже реформатор Горбачёв больше всего на свете боялся сломать, разрушить эту систему, боялся, что она ему отомстит. Основных механизмов советского строя «перестройка», по его мысли, не должна была касаться.
Мы долго и изнурительно боролись с этой системой, начиная с 1989 года, с первого съезда народных депутатов, впервые в советской истории боролись легально — и победили. Победили… чтобы я однажды вошёл в этот кабинет?.. И моя радость быстро сменилась, как говорят спортсмены, сильным мандражом.
Да, систему перевели при Горбачёве в другой режим. Она не могла раздавить нас открыто. Но съесть тихо, по кусочкам — могла вполне. Могла саботировать любые наши действия, выйти из-под контроля. Могла и ласково, нежно задушить в объятиях. Вариантов масса. А у нас только один — победить.
Мне было не по себе в воротниковском кабинете от сознания этой бессмыслицы: главный оппозиционер возглавил грандиозный советский российский аппарат.
Кстати, насчёт аппарата. С приходом нового начальника аппарат, то есть работники старого Верховного Совета, в панике оцепенел, затаился, и первые дни в Белом доме вообще ничего не происходило, никто не работал: все ждали полного разгона, скандала с немедленным увольнением, ходили упорные слухи, что Ельцин — неуправляемый самодур, может только руками на митингах махать, в Московском горкоме всех до точки довёл…
