Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания - Берестов Валентин Дмитриевич (книги серии онлайн .txt) 📗
— Не дураки были древние люди, — с уважением произносит кто-то. — Плавили железо прямо на квартире. Надо уметь!
А ведь еще деды этих трактористов выплавляли железо таким же способом. Самый молодой из механизаторов, взглянув на валы древнего канала, искренне изумился:
— У них что, экскаваторы были? Тысячу лет назад?
Он уже забыл, что совсем недавно каналы рылись вручную, и не представляет, как это можно было обойтись без экскаваторов. Перерыв окончился. Экскурсанты направляются поднимать целину. Она совсем рядом, за новым руслом канала.
Я снова дую. Керим отбросил отвал и помогает мне в этом странном занятии. Нашли косточки персика. На миг представляю ощущение металлурга: жар печи и прохладная мякоть персика на зубах. Как замечательно сохраняются следы огня: тронутая пламенем глина, синий пепел, белая зола, черные угольки. Дунь — и вспыхнут искры. Но пламя через тысячу лет обдает нас с Керимом только холодной копотью. Мы черны, как трубочисты.
Вдруг я вижу прямо перед собой молодые любопытные глаза. Парень в комбинезоне перевесился через стену, чтобы получше разглядеть печь. Провожу экскурсию для одиночного посетителя. Жаль, нет книги отзывов. Парень свой, экспедиционный, разведывает и роет колодцы в соседних песках.
…Металлург, живя на отшибе, казался людям колдуном, изо дня в день творившим чудо с помощью духов — покровителей его таинственного ремесла. Он и сам не знал, что в печи происходит не колдовство, а восстановление железа из окиси, и, не видя особой разницы между черной магией и черной металлургией, должно быть, покорно считал себя орудием сверхъестественных сил. А я разве не орудие в руках у того, кто возьмет мои записи и чертежи, исследует добытые мной вещи, образцы грунта, угля, руды, шлаков, железа, обломков печи, восстановит открывшуюся передо мной картину и все поймет? Но этот неведомый археолог полностью зависит сейчас от меня, литератора. И я продолжаю «колдовать» над остатками мастерской и думаю, чем бы еще помочь ему до сегодняшнего вечера, когда за мною придет машина.
Простор вокруг меня такой, так все разнообразно, будто я стою на огромном листе географической карты или смотрю на мир с самолета, а не с плоского такыра.
Справа от меня, за древним руслом, девственные светлые пески: эти земли не знали ирригации. Где-то там, за серым коническим холмом Яман-Кокча, экспедиция нашла стоянки и погребения бронзового века, открыла, пока я был литератором, особый мир, который я так и не видел.
Впереди ровная серая степь с редкими точками кустарников. Проглянуло солнце, и забелели на фоне тучи Большой и Малый Кырк-Кыз с изрезанными стенами, напоминающими шествие жрецов.
А левее, там, где идет сейчас туча с относимой ветром кисеей дождя, на скале синеет красавица Аяз-кала. Еще дальше чернеют горы Султануиздага. Непривычно смотреть на них сквозь зубцы отвалов, зеленеющие тополя, крупные комья первой пахоты. Сзади — прочерченные по такыру подковообразные грядки: высаживают саксаул. И замки, розовеющие среди темной пашни.
Крепость Кырк-Кыз, давшая имя каналу, уже готова его встретить. Это название связано с узбекским и каракалпакским эпосом. И если можно в нескольких словах изложить эпическое произведение, то это сделал шофер Абдулла Атаджанов, привезший нас с Керимом сюда.
— «Кырк-Кыз» означает «Сорок девушек». В крепости жили сорок девушек. Очень храбрые. Очень дружные. Все вопросы решали коллегиально, — шофер, видимо, решил, что мне ближе всего язык газетных статей и собраний.
Атаджанов без конца говорил о Кырк-Кызе. Показал место, где уже готов аэропорт. Обнадежил, что скоро колхоз возьмется и за дорогу. И предложил поместить свою машину в наш исторический музей. Ведь в ее кабине, на этом вот сиденье, была первая контора МТС. Здесь директор жил, писал справки, составлял сметы, принимал заявления, выдавал зарплату. МТС возникла снизу, а потом ее уже наверху утвердили.
Атаджанов родился в старом Турткуле, что теперь смыт Амударьей. Он доволен Кырк-Кызом:
— Перспективы. Воздух. И пески, пески по сторонам — одним словом, природа. А главное — от реки далеко: можно жить спокойно.
Птиц на Кырк-Кызе видимо-невидимо. Тут и орлы, медленно парящие в высоте, и, какое бы у вас ни было дело, какие бы мысли вас ни занимали, вы забудете обо всем, любуясь их полетом. И кулички, посвистывающие из рва между дорогой и каналом, там, где зеленая водица, тростник и осока. И куропатки, что раннею весной купаются в дорожной пыли и вылетают прямо из-под колес: то ли им, бедняжкам, холодно и они греются в пыли, то ли это купание им нужно, чтобы поскорее слинять, освободиться от торчащего пуха. И ночные, зловеще стонущие сычи — один из них жил прямо над нашим лагерем и смущал сон так, что пришлось не полениться, пойти на замок с фонарями, размахивая ими и крича, пока не метнулась черная тень, чтобы никогда сюда не вернуться. И зеленые бухарские синички на телеграфных проводах. И серые пичужки, от которых веселый звон стоит в ушах, когда вы работаете в замке. И ласточки, что залетают к нам парами и, не обращая внимания на шум работ, звонко и нежно обмениваются друг с дружкой замечаниями по поводу того, подойдет ли этот замок им для жилья. И дикие гуси, что устраивают в воздухе над нами «заседания», прежде чем выбрать на озерах, образованных сбросовой водой арыков, место для гнездовья. Стая гусей долго вращается, как огромное веретено, галдит и гогочет. А теперь появилось еще и озеро с птицефермой, где разводят домашнюю птицу; оно белым-бело от уток. На берегу стоит здание инкубатора. Редкий случай, когда рыбы охотятся на птицу: здешние сомы иногда хватают уток за горло.
И еще о птицах. Как-то на одном из замков нас застал особенно тяжкий, влажный, весенний зной. Пока Стеблюк с фотографом Родькиным педантично обмеряли памятник, мы в изнеможении сидели под стеной донжона. Солнце поднималось все выше, тень стены катастрофически уменьшалась. Мы буквально вдавливались в глину, а зной уже обжигал наши колени. Серые дикие пчелы, жужжа, дрожали в воздухе, заглядывали в крохотные отверстия в глине, откуда иногда слышалось ответное жужжание, чуть ли не забирались нам за шиворот, но мы не шевелились. И это монотонное жужжание еще больше разморило нас. От полей поднимался пар, белесое небо сверкало. Что это? Неужели я брежу? Запел жаворонок! Мои товарищи, щурясь, подняли глаза к ослепительному небу. Сомнений не оставалось — пел жаворонок…
А когда, спасаясь от зноя, мы вошли в воду арыка, произошло новое чудо. Еще издали мы увидели, как по сверкающему течению плывут два удивительно красивых пурпурных пятна. Мы поймали их. Это были цветы мальвы. Их, наверное, пустили девушки, работавшие на полях. Не успели мы умилиться и растрогаться, как пришлось выскакивать из воды. Арык наискосок пересекла черная змейка…
Я шел вдоль канала. Бушевала пыльная буря, но ветер был чистым, а вся пыль носилась вверху и застилала небо. Оттуда, из мглы, изредка выглядывала и светила бледными, почти лунными лучами нижняя половина солнца. Кланялись метелки камыша, колыхались шарообразные колючие кусты. Через темное поле можно было увидеть, как в том же ритме кланялись молоденькие тополя и колыхались деревца джиды.
И вот тогда-то я впервые в жизни услышал среднеазиатского соловья. Герой восточной поэзии, носящий нежное имя «бюль-бюль». Совсем не так представлял я себе нашу встречу. Мне чудились тенистые чинары, луна, торжественная тишина вокруг и сладкозвучное, я бы сказал, женственное пение.
Ничего подобного. Шум ветра, лягушачий хор, крик ишака, отдаленное тарахтенье трактора. И над всем этим победная, громкая, даже озорная трель. Буря хочет сорвать певца с дерева, он свищет, должно быть крепко вцепившись коготками в пружинящую ветку. И если сравнивать его голос с голосом человека, то, пожалуй, это был птичий Шаляпин.
А потом я подумал, как же получилось, что я столько бывал в экспедиции и ни разу не слышал соловья.
