Плотин. Единое: творящая сила Созерцания - Султанов Шамиль Загитович (книги без регистрации полные версии .TXT) 📗

— Из различия ощущения и памяти — а ведь довольно часто встречаются люди с хорошей памятью и плохим ощущением, и наоборот, — вытекает и различие их объектов. Для памяти ощущение есть образ. Подобно тому как аффекция реализуется в ощущении, так то, во что оканчивается ощущение, уже более не существуя, есть образ. Воображение «помнит», обладая образом уже исчезнувшего ощущения.

— Значит, память и припоминание принадлежат «воображающему». Таков механизм чувственной памяти. Но ведь у людей есть память и на мысли.

— А здесь происходит следующее: передача мыслей «воображающему» является делом логоса, который сопровождает ту или иную отдельную мысль. Понятие «логос» раскрывает мысль, индивидуализирует ее и сводит из реально-интеллектуальной области в сферу воображающего. Восприятие этого дискурсивного понятия и есть память на мысли.

— То есть память двойственна. А наше воображение?

— Нет, оно не двойственно. Если то в душе, что ориентированно на Нус, в высший мир, и с другой стороны, то, что — на материальный мир, на тело — находятся в согласии, то «воображающее» нераздельно. Если властвует разумная душа, то у нас возникает единый образ. Если же между ними идет борьба, то и тогда в конечном счете устанавливается единство.

— А теперь давай попробуем бросить общий взгляд на душу одновременно как на принцип «единое — множественное» и как на принцип становления активности вообще.

— Души до земного рождения живут в мире умственной реальности в полном единении с Мировой Душой, без воспоминаний и желаний, в вечно блаженном настоящем. Они не испытывают какой-либо умственной ограниченности и умственных затруднений и созерцают ту единственную истину — Единое как таковое — в его величии и полноте.

Стремясь к самоутверждению — а это и есть их суть, — эти души обособляются от Универсальной Души и начинают заботиться о низшей. Так, и это первый шаг ослабления души, отхода ее от Единого, они переходят из умственного мира (но переход этот не пространственный) в небесный мир и здесь получают тело. Отсюда же — а это уже второй шаг ослабления души — души переходят в земные тела и погружаются, и это третий шаг, в заботы о чувственном, материальном.

— Таким образом, в зависимости от данного тела, предшествующей жизни, нравов, мыслей, памяти души, ее стремлений, ее общения с Мировой Душой определяется вся индивидуальность данной души в ее актуальном жизненном земном воплощении. Вот эту целостную актуальность я и называю даймонием. Иначе говоря, это тот тип земной жизни, который мы выбираем перед воплощением на земле, или тот род нашего земного существования, который является для нас внутренним руководящим началом. Это как бы внутренний логос данного конкретного человека в данной его жизни. Оно, это внутреннее руководящее начало, этот его логос не есть ни чистый ум, который выше всего становящегося, но и не такая непонятная и внешне действующая судьба или необходимость, которая всецело лишала бы нас свободы.

— То есть можно сказать, что, не будучи ни чистым умом, ни просто роковым предопределением, этот внутренний руководитель и не есть человек в своей изначальной субстанции.

В реальной земной жизни человек может то подчиняться ему, то не подчиняться или подчиняться как-нибудь частично, приблизительно. Поскольку человек является своеобразным упомостигаемым миром, он выше своего даймония. Но, оскверняя то душевное состояние, которое он сам же выбрал перед своим земным воплощением, человек этот тем самым становится и ниже этого даймония. При новом перевоплощении душа получает право выбирать и нового даймония.

— Поскольку душа не тело, отсюда следует ее бессмертие…

— Да, во-первых, если бы была смертной Мировая Душа, то рано или поздно безвозвратно погибла бы вся Вселенная. Но раз бессмертна Вселенская Душа, то вследствие однородности бессмертна и наша душа — как принцип жизни и чистой активности. Во-вторых, бессмертие души следует так же из ее простоты: простое ведь не может разлагаться на части и погибать.

— Таким образом, смерть есть не смерть души — это было бы абсурдно, — а освобождение ее от уз тела. Посмертная же участь душ подчинена закону абсолютной справедливости. И после лишения тела никакими усилиями от этого закона нельзя избавиться. Так, дурной господин, жестоко обращающийся с рабами, сам превратится в раба. Богач, постоянно думающий о золоте, родится бедняком. Любвеобильный мужчина превратится в следующей жизни в женщину и так далее.

— Но в конечном же результате душа после огромного или определенного количества воплощений окончательно освобождается от тела и становится такой, какой была до своего земного рождения. Даже воспоминание о прежней земной жизни утрачивается душой. И она вновь всецело отдается исключительно блаженному созерцанию вечного…

Что-то вспыхнуло вдруг, как молния, нет, даже как ярчайшая точка в молнии… Нечто, связанное с тем Сном…

…Это был необычайный сон. И даже больше, чем сон. Позднее, в самых разных обстоятельствах я вдруг сталкивался с ощущением того, что те или иные события жизни — всего лишь продолжение этого страшного в своей ясной, прозрачной пластичности сна. И сейчас, когда я уже уверен, чувствую, осязаю, что распухшее мое тело окончательно прощается с этой жизнью моей, мне кажется, что и это было в нем… тогда…

…Я засыпаю… медленно… продираюсь сквозь что-то серое, беззвучное, обволакивающее… И словно нечто плавно и легко подхватывает и несет…

Огромный бескрайний луг. Миллионы разнообразных цветов и трав. И синее небо, утреннее солнце, легкий, ласковый ветерок. Где-то рядом журчит чистый ручеек.

Летаю с цветка на цветок. Я — бабочка с черно-синим, мерцающим в лучах рисунком человеческого черепа на взмахе, я — легкокрылая радость, я — весь этот луг, я — это небо, я — журчащий ручей. Я долго с упоением от чистой неизведанной радости перелетаю с цветка на цветок. И, наконец, устаю опьяняющей усталостью. Складываю свои красивые, шелковые крылышки и умиротворенно, чуть подрагивая, засыпаю. И во сне этом я вижу, что я — Плотин. Я стою на темной, небольшой скале — светящийся, в ярком округленном коконе и вижу свои глаза.

Я не удивляюсь, но размышляю: кто я — бабочка, видящая себя во сне Плотином? Или я — Плотин, видящий себя во сне бабочкой?..

Бабочка, огромная, чуть-чуть подрагивает великолепным своим хоботком:

— Принеси мне плод того фигового дерева.

— Вот он.

— Разломи его.

— Разломил.

— Что ты видишь внутри?

— Эти зерна, совсем крошечные.

— Разломи-ка одно из них.

— Разломил.

— Что ты видишь внутри?

— Ничего.

— Это мельчайшая суть, которую ты не замечаешь, именно эта мельчайшая суть и порождает большое фиговое дерево. Верь мне, эта мельчайшая суть, которая составляет все сущее, — это Истина, это ты, это я.

— Положи эту соль в воду и размешай ее.

— Размешал.

— Попробуй-ка воду хоботком своим с этой стороны. Что ты чувствуешь?

— Она соленая.

— Попробуй в середине. Что ты чувствуешь?

— Она соленая.

— Попробуй с той стороны. Что ты чувствуешь?

— Она соленая.

— Выпей ее.

— Я выпил ее, и воды нет, а вкус соли все еще остался.

— Вот так не всем заметная пребывает в этом мире суть. Эта мельчайшая суть, которая составляет все сущее, — это Истина, это ты, это я.

Если болен какой-нибудь человек, вокруг него собираются родственники и спрашивают: «Ты узнаешь меня? Ты узнаешь меня?» И пока его речь не поглощена разумом, разум — дыханием, дыхание — огнем, огонь — огнем, он узнает их. Но, когда разум поглотил речь, а дыхание — разум, а огонь — дыхание, а огонь — огонь, тогда он не узнает их. Эта мельчайшая суть, которая составляет все сущее, — это Истина, это ты, это я.

И не перестаю глубоко размышлять я в неведомых глубинах сна: кто я — бабочка, которой снится, что она — Плотин, или я Плотин, которому снится, что он — бабочка. И, так размышляя через свое тихое дыхание, иду я по тропинке — ночь, полная, пышная луна, чуть припорошенный пылью путь среди кустов, похожих на застывших в глубоком удивлении необычных животных. Иду я медленно и легко, и в руках у меня раскрытый, весь в цветах, дырявый зонт, через отверстия которого струится на меня лунный свет.