Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. - Каменецкий Евгений (читать книги без регистрации .TXT) 📗
Сказал это за пятьдесят лет до наших дней, словно предчувствовал, что найдутся такие «деятели» и «писаки» вроде перебежчика-шпиона Резуна, присвоившего себе святое для нас имя Суворова. В своей книге «Ледокол», полной лжи, Резун скажет, что войну начал не Гитлер, а Советский Союз, причем безрассудно сошлется на разные придуманные им источники, в том числе и на меня…
Вспоминая наш разговор о захваченных и отбитых городах, невольно думаю о Брестской эпопее. 24 июня сорок первого года в сводке Главного командования Красной Армии сообщалось, что «после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять… Брест». А ведь Брестская крепость, высокий подвиг которой на вечные времена обессмертили ее защитники, еще долго держалась после этого. До 20 июля герои Бреста крушили врага.
Не торопиться с признанием потерь городов — по сути к этому призывал Алексей Николаевич тогда в нашей беседе. Брест показал, что он был прав!
2
Чему же посвятил Толстой свое первое выступление в «Красной звезде»? Видно, еще по пути в редакцию он думал, о чем напишет, и сказал, что ему прежде всего хотелось бы обратиться с добрым словом к фронтовикам. Ну что ж, это то, что и нужно. Так в нашей газете 9 июля и появилась его статья «Армия героев», начинавшаяся проникновенными словами: «Дорогие и любимые товарищи, воины Красной Армии!» Наша армия отступала. Еще не так много было известий о героических подвигах советских воинов, и надо было хорошо знать Красную Армию, беспредельно верить в ее силы и доблесть, чтобы в дни отступлений во весь голос заявить, как это сделал Толстой: «Армия героев!»
«Красная армия своей стальной мощью, своей храбростью, высоким духом патриотизма, благородства и бескорыстия… в этой грозной отечественной войне, в единодушии со всей страной сокрушительными ударами по врагу выковывает свободу и счастье нашей родины, свободу и мир народам мира», — так с глубокой верой в нашу армию сказал в первые же дни войны Толстой!
Так началась та дружба «Красной звезды» с Толстым, о которой Николай Тихонов в одном письме из блокадного Ленинграда писал мне: «Если Алексей Николаевич в Москве, приветствуйте его сердечно от меня. Его сотрудничество в „Красной звезде“ очень естественное, правильное и нужное».
Толстой часто приходил в редакцию, приносил свои статьи и очерки. Писал он для нас безотказно, каждую просьбу, задание «Красной звезды» воспринимал как боевой приказ. Все, что он писал, мы вместе вычитывали, стоя у высокой конторки, — так, по-моему, легче смотрится мелкий типографский шрифт.
— У нас одинаковые вкусы, — как-то пошутил Толстой, указывая на конторку.
Так я узнал, что Алексей Николаевич пишет не за письменным столом, а стоя именно у такой конторки, только, как я потом, бывая у Толстого, заметил, более массивной, чем моя, из красного дерева, со многими ящиками.
Толстой не любил существовавшую в редакциях многоступенчатую обработку рукописи. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система была естественной: главный редактор просто физически не смог бы лично подготавливать к набору в номер все материалы. Для Толстого, как, впрочем, и для Эренбурга, мы делали исключение — рукопись он приносил прямо ко мне и мы тут же над ней трудились.
Было легко и отрадно работать с Алексеем Николаевичем. Я чувствовал, что он с таким же уважением относится к редакторскому труду, как и к своему. Статьи Толстого были написаны великолепным языком и, конечно, не нуждались в стилистической правке. Обычно она ограничивалась уточнениями, связанными с некоторыми политическими нюансами, военной обстановкой, положением на фронте и т. п. Как-то мы с Алексеем Николаевичем читали оригинал одной из его статей. Все утрясли, и я написал на уголке первой страницы: «В печать». Это означало, что никто больше не может ни вставить, ни изменить ни слова без согласия Толстого. Ночью уже в подписанной полосе нашему литературному правщику, первоклассному, надо сказать, стилисту Михаилу Головину не понравилась какая-то фраза, он предложил ее исправить и убедил меня. Газету мы тогда делали поздно, дело шло к четвертому часу утра. Мы пожалели Толстого — не поднимать же его с постели из-за одной фразы — и решили исправить ее сами.
На второй день заходит ко мне Алексей Николаевич. По глазам вижу — рассержен.
— Вы, редакторы, политику лучше меня знаете, а литературную правку показали бы мне!
Пришлось «покаяться» и пообещать писателю, что в следующий раз, если такая история произойдет, мы жалеть его не будем и станем подымать с постели в любой час ночи…
Не забыть мне наших бесед с Алексеем Николаевичем и другими писателями, теплых, дружеских, полезных для всех нас. Порой наши беседы прерывались воздушными тревогами, и тогда редакционный комендант тащил писателя в полуподвал дома «Красной звезды», объявленный бомбоубежищем. Это хлипкое здание, служившее до революции чаеразвесочной фабрикой и хаотически обросшее легковесными пристройками, казалось, только ждало ветра похлеще, чтобы развалиться на куски. Наше пребывание в этом «бомбоубежище» Илья Эренбург назвал как-то «презрение к смерти». Толстой, любивший острое словцо, долго смеялся этой шутке и, появляясь в редакции, говорил:
— Опять будете тащить меня в свое «презрение»…
Но тащить его туда было нелегко. Не раз бывало, когда налет немецкой авиации заставал Толстого в редакции, вместо убежища он выходил на узенький двор и долго с солдатской выдержкой, под перестук падающих то там, то здесь осколков зенитных снарядов всматривался в вечернее небо, наблюдая, как «огненная строчка» нашего истребителя «прошивает немецкий бомбардировщик», — это полюбившееся писателю сравнение я услыхал, стоя рядом с Алексеем Николаевичем, а потом прочитал это сравнение в рукописи его очерка.
Если «Армия героев» была статьей публицистического характера, то вторая — «Смельчаки» был уже очерк о подвиге группы наших бойцов, не только вырвавшихся из окружения, но на своем пути наколотивших не мало фашистов. Редакция получила от своего корреспондента информацию об этом подвиге. Тема окружения и выхода из окружения была в те июльские дни особенно важной, и об этом надо сказать так, чтобы это дошло до каждого воина. Мы задумались: кому поручить? Яснее ясного — Толстому. Так и родились его «Смельчаки».
Так было не раз. После первого массированного налета немецкой авиации на Москву начальник иностранного отдела нашей газеты профессор Ерусалимский принес мне пачку радиоперехватов из Берлина. В первом же из них сообщалось:
«Пожары в Москве бушевали всю ночь, а наутро москвичи увидели руины Кремля, по которым бродили в поисках чего-то какие-то люди».
В другой радиопередаче утверждалось, что полностью разрушена Центральная электростанция Москвы, прекратилось движение автотранспорта, население в панике бежит из разрушенного, пылающего города.
Позвонил Алексею Николаевичу. Он, как обычно, немедленно прибыл в редакцию. Ничего я ему не сказал о причинах вызова, а отвел в свою комнатку отдыха, дал тексты перехватов, попросил прочитать и вышел. Из кабинета позвонил нашему хозяйственнику — сказал, чтобы принесли Толстому перекусить что-нибудь получше. «Получше» означало: немного колбасы, большую тарелку винегрета да чай с печеньем.
Когда некоторое время спустя я вернулся в свою комнатку и увидел, с каким аппетитом Алексей Николаевич уминает все, что было на столе в блюдах, я понял, как скудно жилось в те дни большому писателю. Тут же узнал от него самого, что паек он получает более чем скромный. Я сразу же позвонил наркому торговли СССР, — кстати, интенданту, не помню, сколько у него на петлицах было «шпал», — А. В. Любимову и попросил заменить паек, назвав другую, более высокую, категорию снабжения.
— Такой паек у нас получают заместители наркомов! — сказал мне народный комиссар.
— Да, но заместителей наркомов сколько?! А Толстой, хотя и шпал не имеет, но он один!
— Это верно, — согласился нарком и дал соответствующее распоряжение…
