Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Нике Мишель (бесплатная библиотека электронных книг TXT, FB2) 📗
Для женщин отвели отдельный барак – большой полутемный сарай с единственным окном в углу и двухэтажными нарами вдоль стен, другой ряд нар располагался посередине. Нас было там около четырехсот человек, теснившихся в полумраке, замерзавших на холодных досках или сбивавшихся вокруг печурки, которая должна была обогревать огромный сарай, открытый всем ветрам. Обычная ужасная человеческая мешанина отягощалась огромной массой мужчин, рыскавших, как волки, вокруг нашего барака: уличные женщины, составлявшие три четверти обитательниц нашего барака, пользовались здесь большей свободой, чем на Соловках, разгуливали по всему лагерю, где более тридцати тысяч мужчин теснились, как и мы, на этой территории, огороженной колючей проволокой. Поэтому с вечера и на протяжении всей ночи в барак вносили десятки пьяных женщин, которые протрезвлялись рядом с нами или прямо на наших головах, если их укладывали на второй этаж нар… Административная контора, где я должна была работать, находилась примерно в километре от лагеря, путь до нее был для нас («канцеляристок») нелегок – через поле, иногда по пояс в снегу, особенно тяжело было идти в темноте, а с работы мы уходили в одиннадцать вечера, и возвращаться приходилось в полной темноте; мы шли след в след, и иногда все друг за другом проваливались в глубокий снежный овраг. В одно из таких падений я вывихнула себе запястье, это еще больше затруднило мое существование, так как было бесполезно искать какой-либо медицинской помощи, я пыталась сама сделать повязку, чтобы рука оставалась неподвижной, и невозможность пользоваться этой рукой чрезвычайно усложнила эту, похожую на жизнь дикарей или Робинзона, жизнь вокруг барака: чтобы раздобыть немного воды, надо было пройти метров двести, все остальное тоже было в таком же роде… Невозможно описать, что представлял собой этот женский барак, достаточно сказать, что я и еще три «канцеляристки» в награду за сверхчеловеческую работу получили привилегию не возвращаться в барак по вечерам, а ночевать в конторе, где мы работали днем: когда работа заканчивалась, мы убирали со столов бумаги, чернильницы и все остальное и ложились на столы прямо в одежде; затем утром, до прихода остальных работников, мы приводили комнату в порядок и вновь начинали работу. Такой образ существования был неслыханной привилегией, которой мы с радостью пользовались, ибо невозможно представить нечто более худшее, чем гнусный барак и кишащее скопление пьяных женщин в полной темноте и грязи [96].
Я могла бы многое рассказать о строительстве знаменитого канала, так как, занимаясь статистикой в «отделе планирования», получала доступ к любопытным документам, касающимся этого строительства, представлявшего собой колоссальный и бессовестный обман [97]. Но это завело бы меня слишком далеко. Я хочу лишь отметить, что этот обман стоил трехсот тысяч человеческих жизней, по расчетам, основанным на списках заключенных, исчезнувших в этих лесах, без крова, без медицинской помощи, часто без пищи и питьевой воды (были места, где питьевая вода находилась лишь в двух–трех километрах, приходилось пить болотную воду). Смертность была такой, что ГПУ, несмотря на свою дьявольскую энергию, лишь с величайшим трудом заполняла бреши в рядах заключенных новыми колоннами новоиспеченных узников… Но в расчетах, оценивавших приблизительное число жертв, принималось во внимание лишь число заключенных, присланных непосредственно на строительство канала. Однако были еще и другие – те, которые были проданы администрации Мурманской железной дороги и различным конторам, занимающимся лесоразработками. В мои руки попало [98] несколько секретных документов, среди которых был десяток договоров о продаже, каждый – от тысячи двухсот до двух тысяч человек. Эта человеческая рабочая скотина должна была поставляться без оплаты издержек; покупатель обязывался снабжать заключенных питанием по нормам не ниже, чем в «концентрационных лагерях», и одеждой. Обычно договор заключался на годичный срок. Число жертв невозможно оценить из‑за отсутствия сведений об участи этих несчастных. Можно только догадываться о страшной судьбе, которая их ждала…
Что касается меня, мое заключение близилось к концу. Я знала, что мой срок был сокращен до двух лет, когда я еще была на Соловках: это касалось всех заключенных, осужденных более, чем на пять лет, и отсидевших половину срока (для совершивших уголовные преступления сокращение срока начиналось после года отсидки и проходило быстрее). Если бы не было введено прогрессивное сокращение срока, ни в тюрьмах, ни в лагерях не было бы мест для вновь прибывающих. А так как я была арестована в ноябре 1923 года, мои восемь лет истекали в ноябре 1931 года, но казалось, что никто и не думал обо мне, я даже полагала, что мне добавили дополнительный срок, как это иногда случалось. Поэтому я была сильно удивлена, когда меня вызвали в канцелярию, где объявили, что я свободна: позже я узнала, что в Москве за меня вступились друзья. Было это в конце февраля 1932 года. Стоял тридцатиградусный мороз. На мне были ветхие лохмотья, а в кармане – несколько копеек. Мне пришлось попросить «милости» остаться в лагере на две–три ночи, пока я не найду пристанища. С большим трудом мне удалось найти приют у одной доброй женщины в соседнем поселке, там же я смогла найти работу на железной дороге в качестве помощника счетовода по ликвидации товарного склада. Конечно, это была временная работа, но мне нужны были какие-то деньги, чтобы купить билет на дорогу неизвестно куда [99]…
Вот так закончилось мое заключение. Освобождение означало для меня возможность убедиться, что вся Россия – это огромная тюрьма и что судьба свободных людей мало чем отличается от участи бесчисленных заключенных.
Об общем количестве заключенных в советских тюрьмах я могла бы дать некоторые сведения, несмотря на строгую секретность ГПУ на этот счет в 1930–1931 годах. Согласно цифрам, основывающимся на количестве мест во всех тюрьмах (учитывая, что реальное количество заключенных всегда превосходит количество мест), и добавив к этому приблизительное количество заключенных в различных лагерях и на разных принудительных работах, мы получим общую сумму, приближающуюся примерно к десяти миллионам (включающую и тех, кто был заключен в местах «принудительного содержания», но не учитывая при этом тех, кто был просто изгнан или выслан с мест своего постоянного проживания). Количество последних посчитать просто невозможно.
Ночные письма
«Ночные письма», написанные в Иркутском изоляторе, были сразу уничтожены (из‑за обысков) и восстановлены по памяти много лет спустя (вряд ли это литературный прием). Они адресованы воображаемому другу-ученому (к которому Юлия обращается на «вы» во французском оригинале; но по-русски «ты» более естественно: ведь к Богородице обращаются на «ты» по-русски и на «вы» по-французски): «Кто же ты, дорогой друг? Мечта о том, кем бы я хотела стать? Двойник моего незавершенного существа?» Этот двойник отличается от «Не-Я» из «Наедине с собой» тем, что он не антагонист (но порождает тоже диалогическую форму текста): это скорее рационалистическая ипостась Юлии, с которой она беседует о «блаженном» одиночестве («Одиночество – это победа над пространством и временем»); о памяти, которую она тренирует, когда позволяют холод, голод и цинга; о сущности реальности, о материи и духе, о тайне жизни и смерти, о Зле, об искуплении через страдания, об исторической эволюции. Эти размышления навеяны испытанием войны и сибирского заточения («четыре года, прожитые в одиночной камере на дне сибирской тюрьмы»). Они писались, чтобы не допустить помрачения рассудка и интеллектуального распада. Мир мысли или персонажи литературного вымысла более реальны для Юлии, чем тюремная реальность. Отклики этих воспоминаний мы находим у Бурмана и у кардинала Тиссерана. Они перекликаются с ранними ее исповедальными текстами (упоминание о пылкой юности, о тяге к самоубийству из любопытства к потустороннему миру, намек на свой мистический опыт…). В конце Юлия пророчествует всеобщее богоотступничество. Но Великого инквизитора и Иуду победит Богочеловек: «Оскорбление и богохульство должны заставить божественный идеал сиять, как тьма заставляет сиять свет».
