Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920 - Аринштейн Леонид Матвеевич (первая книга .TXT) 📗
Более ощутительные результаты получились от поездки Ульманиса в Ревель и Гельсингфорс. Финны обещали ему активную помощь, эстонцы же, уже очистившие вместе с русским северо-западным добровольческим корпусом свою область от эстонской красной армии, немедленно отправили свои войска в северную Лифляндию, которые энергично принялись очищать эту часть Латвии от латышских красных стрелков. Правда, эта военная помощь эстонцев не дешево обошлась Латвии и она за освобождение северной Лифляндии уплатила Эстонии такой дорогой ценой, как потеря Латвией города Валка. Но тогда некогда было думать о цене, и никакая плата не казалась высокой, тем более, что эстонцы отогнали латышских стрелков к ст. Стакельн, в 38–40 верстах северо-восточнее Риги.
Но главную и решительную роль в борьбе с большевиками сыграло не правительство Ульманиса, а, надо отдать в данном случае полную справедливость, – курляндское и лифляндское баронство.
Пользуясь старыми связями в Германии, бароны получили не только значительные денежные кредиты, но и помощь войсками, путем вербовки их в различных германских городах. Особенно большую энергию в этом отношении развили бывший лифляндский ландмаршал барон фон Стрик, барон фон Раден и командующий балтийским ландсвером барон Мантейфель.
Но у невольных союзников, связанных общей бедой, взаимные отношения не были настолько гладки, чтобы скоро освободить Латвию от свирепствовавшего в ней коммунизма.
Латышское ульманисовское правительство, шедшее с первого дня своего существования на поводу у беспомощной в отношении большевизма Антанты и бессильное само, имея 3–4 роты белых латышей, с тревогой смотрело на усиление баронского влияния в Либаве, подкрепляемого еженедельно прибывающими из Германии войсками, отлично снаряженными и вооруженными. Таким образом, освобождение Латвии баронами и с помощью германских войск несомненно должно было завершиться ликвидацией независимой буржуазно-демократической Латвии, вместо которой, в зависимости от тех или иных причин и обстоятельств, была бы или русская, или германская провинция.
До поры до времени, пока ни одна из сторон не чувствовала себя достаточно сильной, отношения были внешне сравнительно корректны, однако каждая из сторон втайне мечтала подставить ножку друг другу…
Что происходило за все это время в Либаве, в Риге никто ничего не знал толком. Ходили лишь неопределенные слухи о трениях между баронами и Ульманисом, но никто не придавал им серьезного значения. И только когда в Ригу стали пробираться германские разведчики, прибывавшие под видом перебежавших спартакистов, слухи о трениях в Либаве приобрели уже более конкретный характер.
Но, так или иначе, открытая ссора немцев с Ульманисом имела ту положительную сторону, что немцы в первых числах марта от сидения в Либаве и пассивной обороны перешли к активным действиям на курляндском фронте. Об этом именно и сообщала красная фронтовая сводка, отмечавшая первое поражение красных стрелков в районе Штрундена.
К началу наступления противники большевиков располагали следующими силами: балтийский ландсвер, численностью около 3 тысяч, германская железная дивизия, около 11 тысяч, латышская бригада полковника Баллода, около 150 человек и русский отряд под командой светлейшего князя Ливена…
Успешность продвижения антибольшевистских войск стала несомненна. И, как всегда водится, уличные обывательские слухи раздули наступление до пределов, граничащих с фантастикой. Говорили о сотнях тысяч германских войск, предводительствуемых ни больше, ни меньше, как самим Гинденбургом, тысячах танков, сотнях аэропланов и проч. в этом роде. Но эти слухи действовали и на психику властей. Поэтому стоило небольшому немецкому отряду в 60–80 человек подойти в какому-нибудь курляндскому городку или мызе, как целые красные батальоны стремительно удирали.
Различные волостные и городские совдепы и исполкомы с их трибуналами, чрезвычайками, комендатурами, земельные комитеты, комбеды, храбрые в убийстве безоружного населения, бежали сломя голову при одном только известии, что немецкие отряды находятся в 30–40 верстах. При этом бегущие местные власти забирали с собой всех лошадей, повозки, продовольствие, резали телефонные и телеграфные провода, снимали аппараты, лишая впереди стоящих на фронте стрелков средств передвижения и оставляя их буквально без всякой связи.
Перед падением Митавы Рига с каждым днем переполнялась этими своеобразными беженцами, на десятках возов привозившими с собой не только свое делопроизводство, архивы, имущество, но и обстановку своих помещений, начиная от шкафов и столов, кончая табуретками, швабрами и метлами. К 18 марту этих беглых властей с их имуществом настолько было уже много, что в Риге наступил настоящий жилищный кризис, и жилищному отделу рижского совета пришлось выселить еще несколько сот буржуазных и интеллигентских семейств из квартир. И каждое такое прибытие курляндских беглецов радовало сердца рижан несказанной радостью, и в глубине своей души они отсчитывали дни и часы приближающегося освобождения…
17 марта в Риге началась необыкновенная паника. Это было видно как из настроения комиссаров среднего и малого калибра, снисходивших до непосредственного общения с публикой, но прекративших в этот день прием посетителей, так и по ряду чрезвычайных приказов, выпущенных в этот день властями.
Первым приказом все без исключения большие сквозные улицы, ведущие от Двинского моста к Александровским воротам на Петербургском шоссе, было приказано в течение 6 часов очистить для проезда; из домов улиц Александровской, Суворовской, Мариинской, Дерптской, Николаевской, Известковой, Грешной и Ткацкой должны быть немедленно удалены все буржуазные и интеллигентские жильцы, за исключением лиц, состоящих на советской службе; выселяемые не имеют права ничего уносить с собою из дому, за исключением продовольствия на трое суток; для населения выселяемых буржуев определяются – «заячий остров» (остров на Двине у железнодорожного моста) и окраины на Гризенгольме и Московском форштадте; выселяемая интеллигенция может устраиваться по собственному усмотрению, но не в районе выселяемых улиц; остающиеся жильцы, под страхом стрельбы в окна, обязуются не раскрывать окон, держать их занавешенными и не глядеть на улицу…
18 марта, уже с 9 часов вечера, улицы Риги огласились страшным грохотом огромного количества повозок, бешеным галопом направлявшихся к Петербургскому шоссе. Через два или три часа с таким же грохотом помчались взмыленные, загнанные лошади, везшие пушки. Это в панике и беспорядке отступали обозы и артиллерийские парки красной армии. Отступление продолжалось всю ночь, и сравнительно тихо стало лишь на рассвете.
Утром стало известно, что ночью уехало все правительство, не исключая и самого Данишевского, только что издавшего приказ о расстреле комиссаров, уходящих ранее последней воинской части. Из тюрем было уведено 380 заложников, мужчин и женщин. Власть в городе была передана военно-революционному комитету, в составе Ленцмана, Томашевича и Бейки, находившихся на вокзале в поезде, с паровозом под парами. Целый день 19 марта Рига была буквально мертва. Только в 2 или 3 часа по улицам опять помчались обозы, сообщившие, что взят город Тукумс (38 верст от Риги) и что Митава уже окружена и, наверное, не удержится…
Почему так скоро пала Митава, это, наверное, досконально известно архивам советского правительства. Не последнюю роль сыграла измена русских красноармейских частей, самовольно ушедших с позиции у Альт– и Ной-Ауца. Так как в поводах к вражде между русскими и латышскими красноармейцами никогда не было недостатка и открытая вражда началась на другой же день после занятия Риги большевиками, то и в данном случае долго не получавшие продовольствия Вологодский и Новгородские полки, Интернациональная дивизия и Витебский полк имени Всероссийской Чрезвычайной Комиссии в критический момент забрали с собой свои пулеметы и бросили позиции, поспешно отступив к Двинску и Фридрихштадту Внезапный уход русских внес дезорганизацию и расстроил военные планы латышей, чем и воспользовались немцы, смяв латышских стрелков.
