Июнь-декабрь сорок первого - Ортенберг Давид Иосифович (бесплатные серии книг .TXT) 📗
При всем том Евгений Иосифович никогда не переоценивал своих познаний в военном деле, не рвался в заоблачные выси оперативного искусства. У него была своя излюбленная тема. Одним из первых он начал писать о людях так называемых "незаметных" военных профессий: о медсестре из эвакогоспиталя, об оружейном мастере, ремонтирующем пушку под огнем противника, о крохотном отряде военно-дорожной службы, прокладывающем гать по непроходимому болоту на виду у неприятеля. Темы были самые разнообразные. Писатель искал и находил истинных героев там, где, казалось бы, шла вовсе незаметная, негероическая работа.
А ведь на войне люди не только и не все время стреляют. Есть еще и так называемый фронтовой быт, фронтовой досуг, фронтовая дружба, даже фронтовая любовь. С пристальным вниманием истинного художника Габрилович примечал это. Его глубоко интересовали думы, чувства, судьбы солдата. В оглушающем грохоте войны он чутко прислушивался и слышал биение человеческих сердец.
Должен признаться, что мы и не заметили, как наш "самый штатский" корреспондент стал военным писателем в самом высоком смысле этого слова.
В номере много писательского материала. Напечатан первый очерк Бориса Лапина и Захара Хацревина из серии "Письма с фронта".
Лапина и Хацревина я хорошо знал еще по Халхин-Голу; они работали с нами во фронтовой газете "Героическая красноармейская". Там я имел возможность присмотреться к ним.
Борис Лапин внешне выглядел хрупким, ничего воинственного и даже спортивного не было в его наружности. Типичный кабинетный работник. Очки с толстыми стеклами; когда их снимал, он беспомощно моргал невидящими глазами. Сутулая спина, опущенные плечи - вероятно, от неумеренного чтения. Он всегда читал. Вряд ли он замечал, что он ел, потому что перед тарелкой всегда стояла книга. Между тем многие здоровяки могли позавидовать его неутомимости в трудных скитаниях и его бесстрашию на фронте.
В наружности Захара Хацревина тоже кое-что находилось в разительном противоречии с его истинной сутью. Его элегантность, "светскость" могли внушить представление о нем как о человеке, выросшем в тепличных условиях. Но на самом деле он был работник редкого трудолюбия: литератор, востоковед, блестящий военный журналист. Точно так же могла ввести в заблуждение мужественная внешность этого рослого человека. Его жизнерадостный смех, энергичность, постоянная готовность включиться в трудную, даже опасную экспедицию вроде бы свидетельствовали о его несокрушимом здоровье. Но, как потом мне стало известно, это было не так.
На Халхин-Голе я узнал их одаренность, безотказность, их мужество и хладнокровие под огнем.
Готовили мы специальный номер "Героической красноармейской" ко дню генерального наступления советско-монгольских войск. Лапину и Хацревину было поручено написать очерк о русском штыке. Они отправились на передовую и в батальон пришли под самый вечер. Командир сказал им: "Да, есть у нас мастера штыкового боя, сейчас я их вызову". Но Лапин ответил: "Зачем же, зачем, мы сами туда пойдем". И поползли. Добрались до взводной ячейки и там провели ветреную, тревожную, предбоевую ночь...
Был и такой случай - уже во время нашего наступления. Вместе с Павлом Трояновским Лапин и Хацревин отправились за реку Халхин-Гол, чтобы написать о героях штурма сопки Песчаная. Они совершили тот же путь, что и прежде, и явились в батальон. Комбат говорит им, что героев много, скоро должен вернуться инструктор политотдела, он все знает и подробно расскажет. И снова они заявили: "Почему же? Мы сами пойдем".
Трояновского я еще ранее предупредил: "Смотрите за ними внимательно, не пускайте куда не надо". Он их и не пускал. Но они не послушали его. Трояновский пригрозил, что пожалуется редактору: "Редактор приказал не пускать вас туда..."
Улыбнувшись, писатели сказали, что такого приказа не могло быть. И ушли. Вместе с Трояновским. Вернулись. Написали хорошо.
Весь их душевный строй, весь склад их характера и их внутреннее содержание говорили о том, что нельзя, например, вызывать солдата для беседы с журналистом, чтобы спасти жизнь журналиста.
Как-то между делом я заговорил об этом с Лапиным и Хацревиным. Они ответили мне - не дословно, но смысл такой: надо делать газету чистыми и честными руками. Чтобы звать человека на подвиг, надо делить с ним опасности и трудности фронтовой жизни. И они, когда требовало дело, шли навстречу опасностям и невзгодам войны. Что ж, точка зрения у нас была одинаковая!
В начале Отечественной войны Лапин и Хацревин сразу же выехали на юго-западное направление, и в газете стали появляться день за днем их "Письма с фронта". Достаточно было прочитать даже первые их очерки, чтобы увидеть, что писатели и на большой войне, как и на Халхин-Голе, остались верными своим журналистским принципам: в походе и в бою - с бойцами, рядом с ними.
Ответственный секретарь редакции Александр Карпов однажды сказал мне, что наш кадровик, человек деловитый, но прямолинейный, сокрушается по поводу того, что Лапин и Хацревин пишут вместе один очерк, а занимают две штатные единицы.
- Что же ты ему ответил? - спросил я Карпова.
- А я ему сказал, что здесь нужна не арифметика, а алгебра. Для Лапина и Хацревина не жалко и четырех штатных единиц.
Да, лучшего ответа, пожалуй, и не придумаешь!
* * *
Действительно, я вспоминаю, что каждый их очерк вызывал в редакции истинную радость. Фронтовая спешка не мешала им оставаться настоящими художниками. Известно, что в то горячее время писать приходилось быстро, "на ходу" и на очерках могли быть следы и штампа, и схематизма, и декларативности. Но очерки Лапина и Хацревина всегда отличались глубиной размышлений, точными характеристиками, сочным языком, искрились солдатской мудростью. Вот и в их первом очерке, опубликованном в сегодняшней газете, есть такая сценка:
"Летчики шагают по полю, говорят громкими голосами, словно рядом еще гремят моторы.
- Я следил за тобой, ты точно работал. Как только командир сбросил бомбы, я тоже.
- С какой высоты?
- Низко, знаешь, кажется, что видел глаза гитлеровцев.
- Ну, и какого они цвета?
- Сволочного".
Или такие строки из других "Писем":
"Зарылись по уши в землю гады, - сказал он хриплым от напряжения голосом, - но мы их откопаем..."
Еще одна сценка:
"Раненый красноармеец, с трудом припадая на простреленную правую ногу, появляется из мокрой глины и мрака. Его подхватывают санитары. Тут же, прикрывшись плащ-палаткой, они накладывают повязку. Его лица не видно. Лежа на подстилке, он старается без умолку говорить, преодолевая боль.
- Ничего, ничего, починю ногу и вернусь. Будем бить зверя. Все в порядке, ребята..."
Да, не раз Борис Лапин и Захар Хацревин за свою короткую фронтовую жизнь одарят нас своими выразительными и эмоциональными очерками, которые я назвал бы "путевыми очерками", и не только по содержанию, но и потому, что писатели действительно все время были в пути - из дивизии в дивизию, из полка в полк, из роты в роту, где, так сказать, в огне и пороховом дыму добывали материал о бое и о людях в бою.
* * *
Выступили в этом номере также Петр Павленко, Ванда Василевская, Борис Галин. Особенно хотелось бы отметить статью Павленко "Изверги и людоеды". Впервые мы заговорили о плене. Вопрос в те дни непростой, сложный, жгучий. Не раз нам придется возвращаться к нему. А ныне Петр Андреевич, встретившись с раненым младшим сержантом Тищенко и узнав, что он вырвался из фашистского плена, записал его безыскусственный рассказ о том, как гитлеровцы измываются над пленными и ранеными советскими воинами, мучают, убивают их. Впервые в газете прозвучали слова, которые многократно повторялись: "Лучше смерть, чем плен..."
В сообщениях Совинформбюро появились еще более тревожные направления островское, полоцкое, лепельское, слуцко-бобруйское, могилев-подольское, борисовское...
