Хрущев. Смутьян в Кремле - Емельянов Юрий Васильевич (читать книги онлайн без регистрации TXT) 📗

Обратив внимание на то, что Хрущев на сей раз избрал мало мишеней для своих разносов, рад исследователей решили, что Хрущев до этого ругал деятелей культуры лишь в угоду Козлову. Но это было не так. Тогда в распоряжении историков не было стенограммы выступления Хрущева на заседании Президиума ЦК 25 апреля 1963 году, состоявшегося уже после начала болезни Козлова. Там Хрущев выражался значительно более откровенно относительно ряда деятелей культуры, чем при очных встречах с ними, и гораздо яснее высказывал свои взгляды в области литературы и театра.

25 апреля Хрущев говорил: «Сложилось такое понятие о какой-то «оттепели» – это ловко этот жулик подбросил, Эренбург… Вот театр имеет огромное значение… Вот посмотрите, поставили «Ревизор»; кого спросили, кому это нужно? Какую цель преследовали? Вещь хорошая, вещь революционная для своего времени. Я убежден, что это идея Игоря Ильинского, постановка этой пьесы. А Игорь Ильинский брюзжащий человек. Вот вы посмотрите, когда он выступает на какой-нибудь сцене, какой он репертуар берет на вооружение. Это не Отс, который выступил с такой песней (имелось в виду исполнение Г.К. Отсом песни «Хотят ли русские войны?» на слова Е. Евтушенко, которая понравилась Хрущеву. – Прим. авт.). Это – не Отс, это – Игорь Ильинский. Это брюзжащий, оппозиционно настроенный к нам человек, но сдержанный, сдержанная оппозиция, он на этой позиции находится. И не только он один». Таким образом, с точки зрения Хрущева, исполнение на советской сцене «Ревизора», который изучался в каждой школе, было проявлением брюзгливости, оппозицией к властям. Вероятно, с точки зрения Хрущева, сатирическое изображение коррумпированных властей, даже столетней давности, было вызовом тем властным группировкам, на которые он опирался.

Хрущев продолжал: «Даже Художественный театр, вот поставили "Марию Стюарт". Я два раза видел. Замечательно, но этот спектакль не для нас, а для Тарасовой… [8] Наверное, нигде в мире этот спектакль не идет, кроме нас, а если и идет где, то зачем он нам?! А мы занимаемся. А когда-то у нас ставили «Бронепоезд», когда-то там ставили «Хлеб», «Кремлевские куранты». «Любовь Яровая» [9] – это чудесная пьеса, она и сейчас звучала бы лучше, чем «Мария Стюарт». При этом Хрущев забывал, что «Кремлевские куранты» и «Хлеб» сняли из репертуара за прославление в этих пьесах Сталина. Было очевидно, что, несмотря на широкое знакомство с классической драмой, она не имела большой ценности для Хрущева, а стало быть, не должна была демонстрироваться и советским зрителям, вкусы которых стремился формировать Хрущев.

Далее Хрущев перешел к разбору литературы: «Лес» Леонова (имелся в виду роман «Русский лес». – Прим. авт.). Слушайте, нуднейшая вещь… Она довольно противоречивая. Есть там такие места: вот рубят лес, ну хорошо, когда его топорами рубили, а теперь, когда механические пилы, тракторы пришли, мол, ну конечно, жизнь пропала… Слушайте, это говорит человек, который ни черта не понимает в жизни». Видимо, Хрущев не разделял боль русского писателя Леонова за судьбу родного леса. Скорее всего, ему была бы чужда боль Репина и Чехова, переживавших по поводу гибели русских лесов. Наверное, он считал выступления в защиту родной природы вредным делом.

Такое впечатление усиливалось от критики Хрущевым очерка Константина Паустовского, посвященного разработке гравия в черте Тарусы. Писателя возмутило, что каменоломню построили, не учитывая того, что нанесен непоправимый ущерб пейзажу, только потому, что здесь добыча кубометра гравия была дешевле на две копейки. «Говорит, портит ландшафт, – возмущался Хрущев, – красивое место там, березочки растут… Ишь, говорит, две копейки. Эх, ты! Да знаешь ли ты, что такое 2 копейки в миллионах и миллиардах кубометрах! А какая разница, что здесь берут лес, в другом месте… Что такое ландшафт? Ведь это привычка… И тут бы выступить и сказать, как это так, писатель может говорить, – 2 копейки. А вот, если так, на сколько квартир народ получит меньше жилья и насколько удлинятся сроки удовлетворения потребностей народа, когда природа не страдает… Вообще это глупость, реакционная глупость, но это выдается за защитников природы. Он говорит: он выстрелил и убил зайца, и когда заяц умирал, так ногами дрыгал. А сам каждый день жрет говядину. А что такое говядина или баранина? Так это тоже баран когда-то ногами дрыгал, когда его резали». И хотя Паустовский не осуждал охоту на зайцев, Хрущев, видимо, считал, что он нашел меткий аргумент, чтобы посрамить выступление писателя в защиту окружающей среды.

Неожиданно Хрущев стал ругать и Солженицына, за которого он недавно публично предлагал тосты и собирался наградить Ленинской премией: «Вот Солженицин написал одну дрянную книгу (имелась в виду книга «В круге первом». – Прим. авт.), одну хорошую книгу, теперь, наверное, бросил школу». Голос: «Бросил». Хрущев: «Ну это никуда не годится. И не известно, напишет ли он третью. Вот вам Литфонд. Уже к кормушке, писатель. А он не писатель, а едок, а кормушка – Союз писателей». Ильичев: «Что касается Солженицына, он серьезно болен». Хрущев: «Пусть он болеет как человек, но зачем ему болеть как члену Союза писателей? Ему и так был бы обеспечен надзор и помощь. А теперь – он писатель».

Особый гнев Хрущева вызвали популярные тогда исполнители авторских песен и поэты, выступавшие перед массовыми молодежными аудиториями: «Вот мне и Микоян говорит: "Ты знаешь кто такой Окуджава? Это сын старого большевика". А старый большевик был дерьмом, он был уклонистом, национал-уклонистом. Так что, конечно, дерьмо… Видимо, это наложило отпечаток на сына. Так мы не должны поддерживать в этом сына и его укреплять. А ты (обращаясь к Микояну) готов поддерживать с этой бандурой, гитарой. Так?» Микоян: «Я не поддерживал. Он просто подражает Вертинскому». Хрущев: «Так мы Вертинского выслали». Голос: «Он потом вернулся». Хрущев: «Он вернулся, а песенки уже не пел».

Тут Хрущев обрушился на Евтушенко: «Вот говорят, кричат – Женя! Женя! Так то кричат 15 тысяч оболтусов. Этих оболтусов на такое население Москвы не трудно собрать. У нас тысячи убийц не раскрытых живет. Зачем им давать трибуну? Это отсутствие руководства и боязнь. Это трусость, что им аплодируют. Так зачем вы собрали? Это – банда. Говорят: там были и хорошие. Хорошие были, а аудитория была на стороне тех, которые против нас выступают. Потому такой подбор был, потому что хорошие, честные люди, стоящие на позициях партийности, не шли туда. Деньги платить, и дерьмо слушать! А это дерьмо шло».

Эти слова Хрущева не оставляют камня на камне от мифа, распространяемого либеральной интеллигенцией и ныне, о том, что благодаря Хрущеву в начале 1960-х годов стали возможными вечера поэзии и авторской песни. «Дети XX съезда», «романтики оттепели», считавшие, что они стали властителями дум, не подозревали, какую ненависть испытывал Хрущев к ним. Но ненависть Хрущева не ограничивалась «идейно чуждыми» поэтами и их поклонниками. Из его слов ясно, что он также органически не терпел выдающихся современных писателей, вроде Леонова и Паустовского, что он не выносил классику. Из всех видов искусств Хрущев признавал лишь те, которые он мог использовать в чисто политиканских целях для укрепления собственной власти.

Разумеется, подобные речи часто можно услышать от людей гневливых и склонных к крайним суждениям. Но ведь дело в том, что Хрущев произносил свой монолог не дома за обеденным столом, а на заседании Президиума ЦК. Разнос писателей и поэтов увенчался решением Хрущева «создать комиссию в составе Суслова, Ильичева, Сатюкова, Романова, Фурцевой, Степанова, Аджубея…». Потом он решил назвать это Советом по идеологическим вопросам, который должен был заменить существовавшую до сих пор Идеологическую комиссию, которая, по мысли Хрущева, не сумела остановить крамолу. Не исключено, что возмущение Хрущева различными актерами, писателями и поэтами служило определенной политиканской игре: в новом Совете Сатюков и Аджубей, на которых он все больше опирался, получали статус, равный с членом Президиума ЦК и секретарем ЦК Сусловым. Это могло стать для них трамплином для вхождения в Президиум ЦК.