Николай Клюев - Куняев Сергей Станиславович (книги бесплатно без .txt) 📗
…Вот уже кем-кем, но затворником Клюева этих лет нельзя назвать совершенно. Он с радостью шёл навстречу революционной молодёжи, не то чтобы невзирая на все идеологические расхождения, а пытаясь воздействовать на неё в русле своей, «клюевской», религиозной, духовной революции — как он пытался воздействовать в возможном будущем на Ленина своим циклом, начертав тот образ, который Ленину должно было воспринять… С Кирилловым, неустойчивым, шатучим, швыряющимся от «палача красоты» до апологии пролетария, заявляющего — «Он с нами — лучезарный Пушкин, и Ломоносов, и Кольцов…», — разговор был, что называется, на короткой ноге… Кириллов же первым и услышал от Клюева только что написанные послания новому другу — послания, исполненные тревожного пророчества при виде духовного дикарства молодёжи, ринувшейся в революцию.
(А это — отклик на одну из статей в «Грядущем» — статью Ильи Садофьева, громившего напечатанные в таком же «пролетарском» журнале «Пламя» поэму Александра Грина и рассказ Владимира Воинова. Герой рассказа — старик, ожидая прихода «белых», записывает по ночам фамилии «красных» для будущей мести. В диаметрально противоположной ситуации поступает, соответственно, наоборот.
«О, сколько теперь этих „хихикающих“, „на случай“ записавших „беленьких“, вломилось в приоткрытые двери пролетарских святынь!»
Автор статьи усматривал опасность в «переметнувшихся». Клюеву же очевидна опасность для культуры — рабочей ли, крестьянской ли; для него сами эти разграничения были неприемлемы, — исходящая от самих «пролетариев», во всяком случае тех из них, кто громче других называл себя таковыми.)
Пророчествуя, что «цвести над Русью новою будут гречневые гении», — Клюев не только увещевал своего безоглядного в революционной лихости нового друга, указывая путь от бездушного железа — «к неоплаканному, родному», от бумажного слова — к животному, духосозидательному, но словно брал его в тёплые объятия и разворачивал лицом к тому миру, откуда Кириллов вышел. Звук самого его имени переозвучивал заново для него Николай.
«Поэзия, друг, не окурок, не Марат, разыгранный понаслышке…» На поверхности здесь вроде бы — отклик на совершенно ничтожную пьесу некоего Николая Николаева (под псевдонимом «Антон Амнуэль») «Марат», напечатанную в пролеткультовском журнале «Грядущее» в том же номере, где и клюевский «Красный конь»… Но амнуэлевский «Марат» появился позже. А клюевский «Марат, разыгранный понаслышке» — это страшное ощущение очевидной связи происходящего в Петрограде 1918-го с Парижем 1793-го…
А Кириллов — русский город в Вологодской губернии — в это же время накрепко связан был в сознании Клюева с расстрелом священнослужителей — отца Варсонофия, пресвитера Иоанна Иванова, игуменьи Серафимы и нескольких мирян. О казнях служителей церкви, тем паче служителей храмов Русского Севера, он не мог не слышать.
Как не мог и не знать о чисто робеспьеровско-маратовском кличе Зиновьева, оглашённом в газете «Северная коммуна»: «Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их надо уничтожить». (А ещё через год с небольшим этот же большевик напишет знаменитые слова, потом приписанные другому историческому персонажу: «Обстановка часто заставляет прибегать к тому, чтобы действительно производить массовые аресты, и случается, что люди сидят без допроса часто невинные. Да, лес рубят, щепки летят; никакого другого средства тут не придумаешь».)
…А стихотворение «Мы ржаные, толоконные…» появилось в другом «пролетарском» журнале — «Пламя», органе Петроградского совета рабочих и красноармейских депутатов, где печатались статьи с характерными для того времени заголовками «Христос-социалист», «Илья Муромец — революционер». Появилось, правда, лишь в части тиража. Из другой части эта «антипролетарская крамола» была решительно изъята.
Красный террор, объявленный 2 сентября 1918 года, официально был завершён 6 ноября (после расстрела восьмисот человек в Петрограде). А 7 ноября выходит книга Клюева «Медный Кит». В «Пламени» на неё даёт восторженную рецензию Иннокентий Оксёнов под псевдонимом «А. Иноков».
«Клюев весь принадлежит народу, он вышел из народных глубин, из олонецких лесов. В его голосе мы слышим голос мудрой народной стихии, в его поэзии слышится вещая непреклонная воля.
Каждое слово поэта ценно, каждая строчка его — откровение, ибо в поэзии мы соприкасаемся с самыми истоками народного творчества, причащаемся первобытной радости чистейшей народной души…
Революция совершила в душе поэта великий переворот. Прежний певец избяного рая, находивший все радости мира в своем родном углу, окинул теперь острым взором большого художника весь широкий мир и увидел, что все страны, все культуры взаимно проникают друг в друга…
В „Медном Ките“ Клюев встаёт перед нами во весь свой рост большого художника. Народ может гордиться своим поэтом».
«Послом от Кита пришёл я к вам, братья. Воистину он хочет примириться с вами» — такую дарственную надпись сделал Клюев на книге, подаренной Александру Александровичу Богданову (Малиновскому) — теоретику Пролеткульта. Без сомнения — с этой же жаждой примирения «Всемирной Песни» с «чугунными, бетонными» он издавал «Медный Кит» в том же Петроградском совете рабочих и красноармейских депутатов, где выходил журнал «Грядущее»… И получил ответное приветствие — рецензию Павла Безсалько.
«Плавая по бурному океану русской жизни и наглотавшись многих медных и железных вещей, вроде — пулемёта, революции, Ленина, власти советов, республики, коммуны — кит почувствовал тяжесть в брюхе. — Ого! — подумал зверь, — я, кажется, забрюхател „современностью“.
Через известный промежуток, какой определён природой, кит родил.
Но родил вместо „современности“ Божьего ослушника, пророка Иону, проглоченного три тысячи лет назад в морях древней Иудеи.
Вышедши на свет Божий, мученик Иона решил издать книгу под названием „Медный Кит“, чтобы рассказать миру о вещах, виденных им во чреве кита. Книга эта издана Петроградским Советом, вероятно, с научной целью, чтобы знали, как преломилась „современность“ в голове человека, который отстал от жизни ровно на 30 столетий…»
