Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович (читать лучшие читаемые книги txt) 📗
В конце июля Пушкин через Бенкендорфа обратился непосредственно к царю: “Обстоятельства принуждают меня вскоре уехать на 2-3 месяца в мое нижегородское имение - мне хотелось бы воспользоваться этим и съездить в Оренбург и Казань, которых я еще нс видел. Прошу его величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний”(ХУ,69,224). Начало последней фразы можно перевести с французского и как “умоляю”. Пушкин в личной форме предлагал ни о чем его не спрашивать, полагаясь на его верноподданнические чувства и честь дворянина, и дать ему возможность самому планировать творческое время и работу над “Историей Петра”. Но царь заставил оправдываться поэта: “Его Величество (...) изъявил Высочайшую свою волю знать, что побуждает Вас к поездке в Оренбург и Казань, и по какой причине хотите Вы оставить занятия, здесь на Вас возложенные?”(ХУ,69,262). Последней фразой Пушкину давали понять, что ему открыли доступ к архивам для важного государственного дела, а не с тем, чтобы он “рылся там и ничего не делал”(Х1 V, 198), как поначалу шутил поэт.
Теперь, отвечая Мордвинову, Пушкин вынужден был говорить полуправду, тем самым окончательно запутывая свои отношения с властью: “...B продолжении двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую, и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду (...) Кроме жалования, определенного мне щедростию Его Величества, нет у меня постоянного дохода; между тем жизнь в столице дорога и с умножением моего семейства умножаются и расходы (...) это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани” Конечно, роман находился только в стадии замысла и Пушкин знал, что на самом деле ему предстоит объяснять появление уже почти готовой “Истории Пугачева”. Умолчал он и о “Дубровском”. Но главное, находясь в неловком положении, поэт сознательно увеличил срок работы над “Историей Петра” до двух лет. В итоге он получил разрешение на четырехмесячный отпуск на новых, невыгодных для себя условиях.
В это время с ним произошли события, которые существенно отразились на творческих замыслах поэта. 22 июля из-за границы вернулся Соболевский с подарком Пушкину - IV томом сочинений Мицкевича, изданным в Париже в 1832 году и запрещенным в России. В конце июля - начале августа перед отъездом Пушкин переписывает в рабочую тетрадь стихи “Олешкевич”, “Русским друзьям” и “Памятник Петру Великому” на польском языке: первое и второе -полностью, а последнее - до сравнения с конной статуей Марка Аврелия (31 строка из 70), тем самым подчеркивая значимость информации, заключенной в этом отрывке. Известные строки о “водопаде тирании” остались дома. Тогда же Пушкин сделал черновой набросок стихотворного послания Плетневу: “Ты говоришь (...) Онегин жив, и (>удет он Еще не скоро схоронен” (111,326). Яркие сцены петербургской жизни Мицкевича, описание наводнения вернули Пушкина к мысли об “Езерском”, а настойчивые просьбы друга помогли назвать героя Пшснием. Какую-то роль сыграл здесь и сон князя Голицына, кем-то рассказанный поэту, о скачущей за покойным императором по ночному Петербургу ожившей статуи Петра, созвучный европейской литературной традиции изображать посланниками рока передвигающиеся памятники. Конечно, связь между двумя Евгениями была весьма условной, но общая причина их несчастий все же заключалось в губительном устройстве петровской России и эту преемственность подчеркивало имя. Вероятно, существовали и более прозаические причины для создания поэмы: произведение на петровскую тему могло в какой-то мере оправдать задержку самой "11сторией Петра”, отвлечь внимание от “Пугачева”, а в перспективе, при удачной продаже рукописи, стать источником дохода.
Гоаовясь к отъезду, поэт берет с собой стихи Мицкевича и “Гаерского”; причем сам отъезд Пушкина символически сопровождается неожиданным наводнением. В Москве он встречается с Погодиным, которого около полугода держал в неведении ошосительно совместной работы, но, как видно из письма к жене ( V// S), серьезный разговор не состоялся. Между тем, совершая поездку но < )репбуржью и собирая рассказы и предания о Пугачеве, Пушкин не псресаавал думать о Петре. Воспоминания Даля в этой связи н.аноомсс ценны, поскольку они принадлежат человеку, привыкшему к i in и млтческой исследовательской работе, а значит способному в ценим донести мысли поэта в неискаженном виде: “Пушкин потом воспламенился в полном смысле слова, коснувшись Петра Великого, и I опори и, ча о непременно, кроме дееписания об нем, создаст и художественное в память его произведение: “Я еще не мог доселе нос I ичь н обпязъ вдруг умом этого исполина: он слишком огромен для пас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко, - надо отодвинуться на два века, - но постигаю это чувством; чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно. Не надобно торопиться; надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься; время это исправит. Но я сделаю из этого золота что-нибудь”” 156. Здесь все имеет определенный смысл и фактическое содержание. Пушкин знает, что будет писать “Медный всадник”, но склонный к суеверию, прямо не говорит о нем. Он сообщает, что работа над “Историей Петра” идет и ее надо продолжать. Рассуждения о Петре-исполине обычно воспринимают как похвалу реформатору. При этом не обращают внимание , что Пушкин противопоставляет свободу суждения изумлению и подобострастию, возникающему у него при изучении Петра. Очевидно, поэт столкнулся с той же проблемой, которая досих пор остается нерешенной в массовом сознании - огромность, масштабность мероприятий, проводимых Петром, невольно выглядит как положительный фактор, что особенно захватывает атеистическое воображение, воспитанное на безусловном приоритете материальных ценностей. Пушкин искал опору в своих чувствах, чтобы противостоять искушению, избавиться от обаяния человека-бога, и “Медный всадник”, вероятно, должен был служить этой цели.
По пути в Болдино поэт посещает Языкова, который, в свою очередь, сообщает Погодину: “У нас был Пушкин - с Яика - собирал-де сказания о Пугачеве. Много-де собрал по его словам разумеется. Заметно, что он вторгается в область Истории - (для стихов еще бы туда, и сюда) -собирается сбирать плоды с поля, на коем он ни зерна не посеял - писать Историю Петра, Ек<атерины> 1-ой и далее вплоть до Павла Первого (между нами) ” .157. Важно заметить, что у человека назвавший “Арапа Петра Великого” “подвигом великим и лучезарным” 158, новые исторические взгляды поэта не вызвали восторга.
2-3 октября поэт начинает писать набело первую главу своего труда о Пугачеве, оставляя широкие (в полстраницы) поля, как принято считать, для правок и дополнений. Заметим, что и окончательный вариант, поданный царю, и рукопись “Истории Петра”, а намного раньше и беловик “Заметок по русской истории XVIII века” поэт напишет, оставляя те же широкие поля.
Почти одновременно Пушкин делает первые наброски “Медного всадника”. В письме к жене от 11 октября он дает ей задание: “...съезди к Плетневу и попроси его, чтоб он к моему приезду велел переписать из Собрания законов (годов 1774 и 1775) все указы, относящиеся к Пугачеву”(ХУ,80). Внимание Пушкина к законам в “Истории Петра” Попов связывает с простым воспроизведением текста Голикова: “Указы выписываются им отдельно в тех случаях, когда они выписаны так в “Деяниях Петра Великого”” 159. Здесь же очевидно, что интерес поэта к законотворческой деятельности правительства проявился значительно раньше 1835 года, был целенаправленным и составлял основу собственно пушкинского взгляда на развитие исторических событий.
Вспоминая свое положение, думает поэт и об отношениях с властью; о том, что в основе их должно лежать милосердие последней. Возможно, с этой мыслью он начинает “Анджело”, затем вновь возвращается к “Медному всаднику” и заканчивает его буквально в три дня, пишет предисловие к “Истории Пугачева” и довольно скоро выезжает в Москву, имея в запасе еще месяц отпуска. Пушкин, очевидно, спешит вернуться в Петербург, чтобы реализовать план, задуманный перед отъездом. Он не задерживается в Москве, опять видится с Погодиным на предмет' воспоминаний Дмитриева о Пугачеве, но никаких конкретных разговоров об “Истории Петра” не ведет.
