Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович (читать лучшие читаемые книги txt) 📗
Одновременно поэт начинает писать биографию Байрона, где уже в самом начале приводит следующее рассуждение: “Говорят, что Байрон своею родословной дорожил более, чем своими творениями. Чувство весьма понятное! Блеск его предков и почести, которые наследовал он от них, возвышали поэта: напротив того, слава, им самим приобретенная, нанесла ему и мелочные оскорбления, часто унижавшие благородного барона, предавая имя его на произвол молве” (XI,275). Тема упадка дворянства по-прежнему занимает основное внимание поэта.
Окончательный итог истории с отставкой Пушкин подводит в письме к министру финансов Канкрину 6 сентября: “Вследствие домашних обстоятельств принужден я был проситься в отставку, дабы ехать в деревню на несколько лет. Государь император весьма милостиво изволил сказать, что он не хочет отрывать меня от моих исторических трудов, и приказал выдать мне 10000 рублей как вспоможение. Этой суммы недостаточно было для поправления моего состоянии. (...) из Государственного казначейства выдано мне вместо 30000 р. только 18000, за вычетом разных процентов и 10000 (десяти тысяч рублей), выданных мне заимообразно на напечатание одной книги. Таким образом, я более чем когда-нибудь нахожусь в стесненном положении, ибо принужден оставаться в Петербурге, с долгами недоплаченными и лишенный 5000 рублей жалования. Осмеливаюсь просить Ваше сиятельство о разрешении получить мне сполна сумму, о которой принужден и был просить государя, и о позволении платить проценты с суммы, в 1834 году выданной мне, пока обстоятельства дозволят мне внести оную сполна” (XVI,46,47).
На другой день Пушкин уезжает в Михайловское, где пробыв до 23 октября, практически ничего нового не написал. Свое состояние он точно определяет в письмах к жене: “...о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? (...) Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты” (XVI,48), “Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что неспокоен” (XVI,50). То же самое он повторяет в письме к Плетневу: “...такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен” (XVI,56). Правда, при возвращении в Петербург Пушкин узнал, что его просьба, переданная царю через министра финансов, была удовлетворена в счет будущего жалования 167. Можно было подумать и об издании альманаха, который уже обсуждался в письме к Плетневу из Михайловского. Принято думать, что желание Пушкина издавать свой журнал связано прежде всего со стремлением поэта иметь собственный “типографический снаряд”. Это верно, но нельзя не учитывать и финансовую сторону дела. “Денежные мои обстоятельства плохи - я принужден был приняться за журнал. Не ведаю, как еще пойдет” (XVI,73),- писал он чуть позже Нащокину. В связи с неудачей “Истории Пугачева” и увеличением долга перед государством поэту ничего не оставалось, как попытаться крупно заработать на самостоятельном издании журнала. Но обратиться с новой просьбой к властям без какого-либо повода Пушкин не мог. Он, вероятно, собирается форсировать работу над “Историей Петра”, о чем свидетельствует письмо сестры поэта мужу от 6 декабря : “Александр уезжает в Москву на два месяца или даже более, как он полагает. Он уверяет, что должен туда ехать, чтобы рыться в архивах. Ты знаешь, что он пишет историю Петра Великого”168.
15 декабря Пушкин заканчивает черновую редакцию рукописи.
Возникает вопрос: мог ли поэт, учитывая стесненные обстоятельства года, чисто физически за столь короткое время, согласно Попову с 16 января, написать огромный труд, при этом около двух месяцев находясь в разъездах? Скорее всего, следует говорить лишь об отдельных тетрадях с “1715” по “1725” годы. О палеографических особенностях рукописи, позволяющих сделать такой вывод, речь пойдет в следующей главе.
Параллельно с “Историей Петра” Пушкин подготавливает перевод “Записок бригадира Моро-де-Бразе” для представления их царю. По существу, это была последняя, в одном ряду с “Замечанием к бунту”, попытка поэта, числясь в сотрудниках власти, повлиять на ее политику. Кроме того, “Записка” являлась одновременно и свидетельством работы Пушкина над “Историей Петра”, и поводом для обращения к царю. Основную мысль “Записок” поэт выразил во вступлении: “Моро не любит русских и недоволен Петром; тем замечательнее свидетельства, которые вырываются у него по-неволе. С какой простодушной досадою жалуется он на Петра, предпочитающего своих полудиких подданных храбрым и образованным иноземцам! Как живо описан Петр во время сражения при Пруте! (...) Мы не хотели скрыть или ослабить и порицания, и вольные суждения нашего автора, будучи уверены,что таковые нападения не могут повредить ни славе Петра Великого, ни чести русского народа” (Х,297). Безусловно, мысль о засилии иностранцев в России волновала поэта, поскольку она напрямую была связана с судьбой старинного русского дворянства, оттесненного прежде всего иностранными специалистами.
Несмотря на заверения поэта, рассказ Моро-де-Бразе серьезно вредил образу славного реформатора. Причем речь здесь шла не столько о личных качествах Петра, сколько о его военных и государственных способностях: “Трудно поверить, чтобы столь великий,
могущественный государь, каков, без сомнения, царь Негр Алексеевич, решившись вести войну протову опасного неприятеля и имевший время к оной приготовиться в продолжение целой зимы, не подумал о продовольствии многочисленного войска, приведенного им на турецкую границу! А между тем это сущая правда” (Х,305). Отдельные поступки царя тоже лишены продуманности, хотя и продиктованы лучшими побуждениями: “Он тотчас отправил бочки с водою на собственных подводах и на лошадях свиты своей полкам, идущим по ст епям. Но сие пособие принесло им более вреда, нежели пользы. Солдаты бросились пить с такою жадностию, что многие перемерли” (Х,308). Довольно неприглядно выглядит и картина походной дисциплины Петра: “Гут-то, милостивая государыня, вино льется, как вода; тут-то заставляют бедного человека за грехи его напиваться, как скотину. Во всякой другой службе пьянство для офицера есть преступление; но в России оно достоинство. И начальники подают тому пример, подражая сами государю” (Х,310) Здесь Пушкин вступается за Петра, прекрасно понимая, что у непьющего Николая эти строки вызовут особенное раздражение: “В старину пили не по-нашему. Предки наши говаривали: пьян да умен - два угодья в нем” (Х,310).
“Записки” Моро были интересны поэту, прежде всего, тем, что они показывали беспомощность Петра в положении, которое он сам же и создал. Конечно, “его величество и фельдмаршал неохотно выслушивают жалобы и не любят видеть ясные доказательства, чтобы у кого-нибудь из русских недоставало ума или храбрости” (Пушкин не упускает случая подчеркнуть: “Благодарим нашего автора за драгоценное показание. Нам приятно видеть удостоверение даже от иностранца, что и Петр Великий и фельдмаршал Шереметев принадлежали партии русской”) (Х,312). Однако представители этой I iap гии приняли решение переправлят ься через Днестр, потому что “оно льстило и честолюбивым видам государя”, а сам царь, после поражения, обратившись за помощью к генералу Янусу, “...всячески старался обласкать его и так убедительно просил от него советов”, что иностранцы “стали не на шутку думать об исправлении запутанного положения, в котором находилась армия” (Х,324). Это дало возможность Моро заявить: “Русские, когда им везет, и слушать не хотят о немцах; но коль скоро по своей неопытности попадут они в беду, то уже ищут помощи и советов у одних немцев, а русская партия прячется со стыдом и унынием; ее не видать и не слыхать” (Х,306). Конечно, иностранец отдает должное личному мужеству Петра: “Могу засвидетельствовать, что царь не более себя берег, как и храбрейший из его воинов (...) Он переносился повсюду, говорил с генералами, офицерами и рядовыми нежно и дружелюбно” (Х,327). Но что оно значило на фоне довольно странных потерь армии: “...оставаться надлежало 64800; но оказалось только 37 515. Вот все, что его царское величество вывел из Молдавии. Прочие остались на удобрение сей бесплодной земли, отчасти истребленные огнем неприятельским, но еще более поносом и голодом” (Х,337).
