Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович (читать лучшие читаемые книги txt) 📗
Очередную тетрадь за “1707” год поэт заканчивает следующим образом: “NB. Варварский указ о не-дерзапии бить челом, etc, отменен и объяснен в том же году” (Х,113). Пока же императрица названа девкой, а указ варварским , поскольку Екатерина мыслится Пушкину чем-то чужеродным Петру, а указ “отменен и обьяснен”, а значит случаен. Так, уже в следующем году “Башкирский бунт был усмирен простительною грамотою” (Х,115). А жестокое подавление другого восстания также находит свое оправдание: “Булавин издал возмутительное воззвание (Голик.<ов>, ч. П-436) и, муча офицеров кн. Долгорукова, сказывал, что идет в Москву и Польшу для побиения бояр и немцев” (Х,115). Опять же: “Петр, получа известие, что к.<нязь> Долгорукой жестоко поступает в усмиренной стороне, пенял ему за то, предписывая казнить одних зачинщиков, и то не всех, других отсылать на каторгу, старых городков не жечь” (ХД18). Как бы в противовес продуманным поступкам Петра поэт приводит результаты деятельности его внешнего противника : “Карл потерял до 1,200 и сам едва не
лишился жизни; лошадь его увязла в болоте и драбанты едва его вытащили” (Х,116). Довольно непригляден и личный портрет короля: “Карл был в бешенстве, он рвал на себе волоса и бил себя кулаками по щекам” (X, 119). Вместе с тем, Пушкин начинает обнаруживать что-то общее в действиях обоих государей: “Петр был чрезвычайно доволен. “Неприятель, пишет он к Апр.<аксину>, в таком трактаменте не тает, что и делать”. Но король знал, что делать. Поход его от Доброго па Смоленск был обманчивым движением” (Х,120). Конечно “Карл по своему обыкновению везде совался, чуть не попался в плен и имел мод собою лошадь убиту” (Х,120), но ведь и Петр не сидел в обозе. К тому же он издал жестокое распоряжение о заградотрядах: “Казаки и калмыки имели повеления, стоя за фрунтом, колоть всех наших, кои побегут или назад подадутся, не исключая самого государя” (Х,121). Понемногу характер Пушкинских заметок начинает принимать иронический оггенок. Ирония еще неярко выражена и только подчеркивает разность между желаемым и действительным в поступках реформатора: “Стародубский полковник, слабоумный Скоропадский, вольн.<ыми> пшосами избран в гетманы. Сам Петр вручил ему булаву etc” (Х,124).
В двух тетрадях, посвященных преддверию Полтавской битве, Карл и Петр, как личности, уже не противопоставлены друг другу. Они равные противники: “25<июня> Карл осматривал сам наш лагерь, ранен был в ногу etc. 26 Петр осматривал положение мест, располагая план сражения. Но Карл его предупредил” (Х,133). К тому же в поведении короля обнаруживаются черты, близкие Петру, - оба они верят в свою звезду и отдают должное противнику: “Карл тогда произнес: “вижу что мы москвитян научили воинск.<ому> искусству!”” (X, 131). Вместе с тем, это не означает, что Пушкин поднимает Карла на уровень Петра, скорее наоборот поэт перестает видеть разницу между “злым” королем и “добрым” царем, а потому ему становится все труднее оправдывать Петра. Подтверждение этому можно найти в следующем фрагменте, посвященном обеду у Меншикова: “Граф Д. в своих записках говорит: “Я никогда еще не видел, чтобы пили столько венгерского” и рас. анекдот о Рене : “Ренн, Ренн, друг мой . В другой стране ты не стал бы так скоро превосходительством” (...) Долгорукий при сем случае выпросил прощение за своего родственника (...) Петр приказал присоветовать ему, не вмешиваться более в политические сплетни, за которые впредь ему так дешево не отделаться. “Ваше величество, если он примется за прежнее, может приказать наказать его кнутом”. Петр заметил, что кнут слишком тяжелое наказание, и хотел дать почувствовать, что в России за все про все кнутом не дерут. Д. говорит о умеренности и благопристойности Петра и проч” (Х,140). Для Пушкина здесь все важно - и то, что подтверждается благоволение Петра к иностранцам, и то, что царь пы тается скрыть от них приемы своего управления страной, и собственно ирония по отношению к графу Д., который, с одной стороны, не видел “чтобы пили столько венгерского”, а с другой - говорит об умеренности и благопристойности Петра. О кнуте Пушкин напишет еще не раз в более резкой форме, а пока его оценка деятельности Петра становится все ироничнее. Так, при осаде Риги царь “... при себе велел поставить мортиры на кетели, и сам бросил первые три бомбы, первая упала на кирку св. Петра, другая на болверг, третья в купеческий дом...” (Х,141). Неловкость в действиях царя очевидна. Двусмысленно звучит и следующий фрагмент, в котором говорится, что Петр “...учредил порядок торжественного въезда наподобие римских триумфов и 21-го вошел в Москву при пушечной пальбе, колокольном звоне, барабанном бое, военной музыке и восклицании на конец с ним примиренного народа: здраствуй, государь, отец наш!” (Х,142). Внешне эти строки напоминают аналогичный, записанный несколькими тетрадями ранее отрывок (Х,78). Там тоже шла речь о семи триумфальных воротах, но не было ироничной фразы “наподобие римских триумфов”, не было бодрого перечня праздничных мероприятий, в которых народу отводилась роль статиста.
Начиная с “ 1710 года” Пушкин заметно меняет свое отношение к Петру. Ирония поэта утяжеляется и приобретает явный негативный оттенок. Так, царь проявляет хитрость и упрямство в религиозных вопросах: “Петр повелел сибирск.<ому> архиерею Филофею обращать в христианскую веру иноверные племена, что не зависит от Царской власти, но от проповеди слова божия” (Х,143). Однако ведь повелел, хотя это и не зависит от царской власти. Пушкин отмечает: “Петр не сдержал своего слова. Выборгский гарнизон объявлен был военнопленным. Петр озлоблен был обидою, учиненною его белому флагу кап.<итаном> Лелиим” (Х,146), “Петр и тут удержал гарнизон рижский, вопреки слова, данного его фельдмаршалом” (Х,148). Все очевидней становится, что Петр служит навязчивой идее, не совпадающей с желанием и настроением народа: “Петр на работы П.Б-ие потребовал 14,720 чел.<овек> (...) выслав их в П. Б. на вечное житье (дав им жалования по 12 р. в год, да по 10 на хлеб), поруча их в круглую поруку, чтоб дорогою не разбежались” (X, 149). Да и забота его о людях носит довольно неловкий характер: “Петр, заметя на чухонцах худую обувь, выписал из нижегор.<одской> и казанск,<ой> губерний лучших лапотников, дав им 1 рубль в неделю кормовых денег, для обучения чухонцев плес гь лапти. Пасторы каждый месяц должны были доносить выборгск.<ому> правлению о их успехах”(Х,150). А как будут носится лапти в болотистой местности не подумал?!
Следующий 1711 год обернулся военным позором реформатора. Пушкин начинает эту тетрадь с уже привычной для него иронии: “I янв.<аря> Петр обедал у кн. Менш.<икова>; вечером, при фейерверке, освещены два щита, на одном изображал.<ась> звезда с надп.<исью>: “Господи, покажи нам пути твоя”, т.е. господи, покажи нам дорогу в Турцию, на другом - столб с ключом и шпагой, с надписью: “Иде же Правда, там и помощь божия”. Однако бог помог не нам” (Х,156). Выходило так, что правды не было на стороне Петра. Незадолго до Прутской компании царь “...объявил всенародно о браке своем с Екат.<ериной> Ал.<ексеевной>...” (X, 159). Естественно, что после этого она “...упросила его остаться при нем” (ХД62), и царь двинулся на войну с обозом, полным придворных дам. Пушкин соглашается с тем, что Петра подвели им же нанятые иностранцы: “Армия шла, но вечером 7-го июля от Януса, бывшего с конн.<ицей> в двух милях впереди, вдруг доносят, что неприятель через Прут уже перешел. Петр повелел ему отступить, но известие было ложное турки еще тогда не переправились. Янус мог их предупредить. Малодушие его доставило туркам безопасную переправу. Они атаковали Януса; Петр сам подоспел, и неприятеля отогнал” (X, 168,169). Очевидно, Пушкин еще не ознакомился с записками Моро-де-Бразе. Упоминание о нем поэт сделает в тетради за “1718” год. Однако нелицеприятная оценка деятельности Петра у Пушкина уже утвердилась. Безобидное, на первый взгляд, замечание: “Штеллин уверяет, что славное письмо в сенат хранится в кабинете е.<го> в <величества> при имп.<ераторском> дворце. Но к сожалению анекдот кажется выдуман и чуть ли не им самим. По крайней мере письмо не отыскано” (ХД68) отсылает к пушкинскому же высказыванию более чем десятилетней давности из “Заметок по русской истории XVIII века”: “Указ, разорванный кн. Долгоруким, и письмо с берегов Прута приносят великую честь необыкновенной душе самовластного государя”. В этой чести поэт и отказывает Петру. Чем же занялся реформатор после серьезной неудачи? “Петр писал в Сенат о сбережении коровьей шерсти etc, и пригоне в П. Б. к будущему лету 40,000 работ.<ников> (в прошлое но причине войны было 20,000)” (Х,172). Пушкин не случайно, говоря о работниках, использует глагол, применяемый обычно в отношении к животным. Выходило, народ погибал при строительстве Петербурга, а царь заботился “о сбережении коровьей шерсти”, которой, надо понимать, и так немного. Должен был удивить Пушкина и очередной шаг Петра: “Другим ук.<азом> повелевает пряжки на салдатск.<их> башмаках заменить ремешками, по прим.<еру> других государств” (Х,175).
