Схватка с черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке - Горбунов Евгений Александрович (хороший книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Второй доклад посла, адресованный Джону Саймину, был написан 9 декабря 1932 года. Посол, после бесед с военным и военно-морским атташе, высказал свое мнение о возможности советско-японской войны. При этом он обратил внимание на расхождение во взглядах между командованием сухопутной армии и военно-морского флота империи. Конечно, ничего нового в этих расхождениях не было, и они были достаточно хорошо известны. Но на этот раз их высказывал английский посол, да еще в секретном документе, полученном по каналам разведки. И Сталин обратил на это внимание. Тем более что документ был подписан руководителем разведки Артузовым, а к мнению этого профессионала он прислушивался. Поэтому его карандаш подчеркнул основные положения доклада посла: «Если говорить об армии, то среди всех хорошо информированных военных атташе в Токио существует единодушное мнение: японские армейские круги убеждены в том, что война с Россией рано или поздно неизбежна». Отметил он и взгляды морских кругов, высказанные в докладе: «Морское командование придерживается других взглядов. Россия в настоящий момент слишком слаба на море для того, чтобы считаться потенциальным противником японского флота». Обратил Сталин внимание и на оценку Владивостока, но как базы не военно-морского, а воздушного флота: «Если рост авиации будет продолжаться такими же темпами, как до сих пор, то недалеко то время, когда Владивосток станет базой, откуда будут возможны разрушительные воздушные рейды на города японского архипелага».
26 ноября 1933 года Агранов представил Сталину доклад американского посла в Токио Джозефа Грю, посланный в Вашингтон 14 сентября. Посол сообщал, что на пост министра иностранных дел назначен барон Хирота, бывший посол в Москве. Посол характеризовал барона как ревностного приверженца политики генерала Араки, выступающего против примирения на внешнем фронте. Лозунг Араки «Азия для азиатов» стал кредо барона во внешней политике империи. Посол в своем докладе отметил, что в дипломатических кругах в Токио ходят упорные слухи о том, «что русские разведывательные органы (очевидно, имеется в виду КРО ОГПУ) застигли некоторых из японских агентов на месте преступления и добились от них признаний, которые сделали невозможным дальнейшее использование Хирота на его дипломатическом посту…». Так ли было на самом деле и не был ли отзыв Хирота из Москвы связан со статьей в «Известиях» – ответа на этот вопрос пока нет. И опять карандаш Сталина подчеркивал те места доклада, в которых говорилось о возможной войне между Японией и Советским Союзом. Вот только несколько выдержек из доклада посла, на которые он обратил внимание: «Но теперь они готовятся к выступлению против России…», «Токио пытается спровоцировать Советский Союз на войну без того, чтобы затронуть США…», «Я уже много раз сообщал Вам, что общественное мнение считает русско-японский конфликт неизбежным…»
1934 год, судя по документам дел № 186 и 187 сталинского архива, был более богатым по количеству документов, касающихся Японии и представленных ГПУ. Но Сталину приходилось иногда читать не только информацию политической и военной разведок, но и другие документы, связанные с деятельностью Спецотдела ОГПУ. Вот один, достаточно характерный пример. Фактический руководитель ОГПУ, хотя и числившийся заместителем, Генрих Ягода отправил 17 февраля 1934 года очередное письмо Сталину. Суть письма была следующей. Спецотдел ОГПУ, руководимый Глебом Бокием, перехватил и расшифровал телеграмму японского военного атташе в Москве полковника Кавабэ в адрес японского генштаба. Телеграмма из японского посольства была послана 13 февраля и уже через четыре дня ее текст был известен Сталину.
Ягода обращал внимание Сталина на места в телеграмме: «… Это предположение основывается на моих беседах с начальником отдела внешних сношений Смагиным, с которым я непосредственно связан по служебной линии», и этому сообщению Кавабэ придавал «серьезное значение». Текст телеграммы, приведенный Ягодой, выглядит достаточно безобидно. Смагин в это время занимал должность начальника отдела внешних сношений наркомата и начальника 4-го отдела Разведупра и по обеим должностям имел вполне официальные контакты со всеми иностранными военными атташе, аккредитованными в Москве. Ничего предосудительного в таких контактах не было. Любой военный атташе в стране пребывания обязан был иметь контакты с официальными представителями военного ведомства. Ничего странного не было и в близких контактах Смагина с сотрудниками японского военного атташата – вся его служба в РККА была связана с Дальним Востоком и Японией.
Он вступил в Красную Армию добровольцем в 1918 году на Дальнем Востоке. До этого служил в русской армии в Маньчжурии, имея чин прапорщика. Во время гражданской войны находился на командных должностях, дважды попадал в плен к японцам, а также находился на нелегальном положении на территории, занятой бандой атамана Семенова. С 1926 по 1931 год Смагин был сначала помощником, а затем военным атташе в Японии. Ягода в докладе Сталину привел такой случал: «В период пребывания Смагина в Японии в должности помощника военного атташе имел место установленный лично военным атташе тов. Примаковым следующий случай. Капитан разведки Японского Генштаба Унаи, будучи в состоянии сильного опьянения, назвал в беседе с тов. Примаковым особо законспирированный псевдоним Начальника Разведывательного Управления Штаба РККА тов. Берзина („Воронов“), по которому адресовалась из Токио совершенно секретная корреспонденция нашего военного атташата. Одновременно тот же капитан Унаи выболтал содержание одного из секретных докладов тов. Примакова в Штаб РККА. Псевдоним „Воронов“ был в нашем военном атташате в Японии известен только тов. Примакову и его помощнику Смагину. Тов. Примаков сообщил об этом случае в Штаб РККА как о чрезвычайно подозрительном, но по существу это явление расследовано не было».
В июле 1933 года Смагин был назначен начальником отдела внешних сношений штаба РККА. Но в ОГПУ не забыли о сообщении Примакова, и, очевидно, за ним было установлено негласное наблюдение. Ягода сообщал Сталину: «Нами точно установлено, что Смагин в январе 1934 года, пользуясь своими личными служебными возможностями, взял у рядового сотрудника 4-го Управления на дом на три дня 57 карточек секретного агентурного материала о Японии и 29 карточек по Китаю, что к его текущим служебным обязанностям не имеет никакого отношения». Было ли это на самом деле, или это была очередная выдумка будущего наркома внутренних дел? Если бы Смагин действительно работал на японскую разведку, то у него хватило бы ума не брать на дом карточки с секретной информацией – знал ведь, что все руководящие разведупровцы находятся под «колпаком» у Особого отдела. Неубедительно выглядит и утверждение Ягоды о том, что за время работы Смагина в должности начальника отдела внешних сношений, связанной с постоянным общением с корпусом военных атташе, наблюдается явно выраженная личная близость и симпатии, проявляемые им по отношению к представителям японского военного атташата, и в частности к полковнику Кавабэ.
Если человек несколько лет провел в какой-то стране, то его тяга к официальным представителям этой страны вполне объяснима, и криминала в этом нет.
Но наблюдение за Смагиным продолжалось, а его контакты с японским военным атташатом и другими иностранцами сводили слежку на нет. Поэтому Ягода внес свое предложение: «Ввиду изложенного полагал бы целесообразным отстранить Смагина В. В. от занимаемой им должности Начальника Отдела Внешних сношении Штаба РККА и Начальника 4-го Отдела 4-го Управления с тем, чтобы иметь возможность в ближайшее время проверить по существу поведение и роль Смагина в отношении японцев». Если бы его предложение было принято, то судьба Смагина была бы решена. Нашлись бы и компромат, и причина для ареста. А после ареста из него бы выбили любые признания, нужные для суда. Но в начале 1934-го убедить Сталина в виновности человека одной докладной запиской было еще очень трудно. На первой странице этого документа рукой Сталина фраза: «Переговорить с Ворошиловым». С Климом он переговорил, и наркому удалось отстоять своего разведупровца. Такое впечатление, что до убийства Кирова Ворошилов был более решительным в защите своих людей перед «органами». Очевидно, сломался он после выстрела в Смольном.
