Скандинавия с черного хода. Записки разведчика: от серьезного до курьезного - Григорьев Борис Николаевич

Но шут с ним, с горнолыжным туризмом! Может, заняться нам…

Интересно, в каком направлении работает сегодня мысль угольного треста «Арктикуголь»?

«Чейндж» как явление «полярки»

Перестройка, как и на Большой Земле, не принесла больших дивидендов для треста «Арктикуголь» и его подопечных. Подбросив предприятиям лозунг о самостоятельности, московские «демократы», в отличие от «застойных» коммунистов, вообще отвернулись от Севера, все, как один, бросились на выполнение бухаринского лозунга «Обогащайтесь!» или углубились в свои внутрипартийные разборки. Но если на материке эта мнимая самостоятельность обернулась бесхозяйственностью и развалом экономики, то на Шпицбергене этого не случилось, потому что в тресте по-прежнему придерживались волевых методов управления рудниками, и это, несмотря на колоссальные трудности и лишения, как ни парадоксально, помогло им удержаться на плаву.

Вероятно, в экстремальных условиях Севера — впрочем, это верно и для материковой экономики — нужна была еще сильная централизованная власть, для того чтобы подготовить постепенный, более плавный переход к рыночной экономике. Оказавшись на периферии всех разрушительных процессов, потрясших великую державу до самого основания, «капитаны» угольной отрасли на Шпицбергене получили возможность самим решать свои проблемы.

Но жизнь манила своей рыночной распущенностью, словно беззаботная шальная путана, и все-таки задела своим порочным дыханием далекий Шпицберген. Частное предпринимательство на архипелаге приняло уродливые формы, известные под названием «чейнджа» 67.

Все началось в тот самый момент, когда перестройка уже дышала на ладан и только, возможно, ее автор не хотел признаваться в том, что хотение сделать как можно лучше на Руси не является признаком успеха начатого предприятия. По стране галопировала инфляция, и «гнилорыбовки», символы былого благополучия шахтеров, обесценивались так же быстро, как и гознаковские солидные бумажки с изображением вождей и мест их обитания. Заработанного за два года уже не хватало не только на то, чтобы приобрести заветную «Волгу» или, на худой конец, «Жигули» последней, пятой модели, но и на ижевский мотоцикл. Но зачем тогда подвергать себя тяжким лишениям за тысячи километров от дома, семьи, привычного уклада жизни и климата?

Среди трудящихся росло недовольство на почве заработной платы.

Дисциплина на рудниках стала шататься и резко падать, словно атмосферное давление на Шпицбергене перед снежным «зарядом». Угроза отправить на материк на недовольных и непослушных уже не действовала. А рядом, всего в пятидесяти километрах от Баренцбурга, находился Лонгйербюен, благоухающий капиталистическим изобилием, словно весенний букет шпицбергенской камнеломки. Перестройка сломала-таки высокие заборы, отделявшие от донбасских шахтеров островок благополучия, и, как это водится у эмоциональных славян, зародила у них светлую мечту.

На первых порах мечта была оформлена в самые скромные одежды и явилась перед заполярным людом в виде японских радиоприемников и кассетников. Но где взять средства (с ударением на слоге «ва»)?

И надо же было тому случиться, что по другую сторону забора тоже возникла сильная тяга обзавестись чем-нибудь русским. У норвежцев «самое русское», естественно, ассоциировалось с тульским самоваром.

Но когда две воздушные мечты рождаются в замкнутом полярном пространстве, то они неизбежно идут навстречу друг другу, и остановить их уже нельзя никакой земной администрации.

Скоро на окраинах Баренцбурга, под покровом ночи или снега, между пролетариями подземного труда стали возникать контакты. Оживленно хлопая друг друга по плечу, жестикулируя руками, используя невообразимую мешанину из немецких и английских слов, «норги» и «иваны» совали друг другу свертки и, довольные, возвращались по домам: «викинги» исчезали на своих быстроходных «Ямахах», чтобы побыстрее попробовать чай из настоящего самовара, а «иваны» степенно шли пешком по пояс в снегу, настраивая японский «Сони» на волну Би-би-си или «Немецкую волну».

«Чейндж» состоялся, господа присяжные заседатели! Лед тронулся!

Постепенно размеры обмена достигли таких масштабов, что потребовалось вмешательство и советской и норвежской администраций. Карательные меры, однако, не возымели должного эффекта, и «чейндж», приняв еще более изощренные формы конспирации, продолжал развиваться, как и положено выпущенной на свободу предпринимательской стихии.

Посовещавшись, руководство Баренцбургского рудника и губернатор Элдринг сочли за благоразумное легализовать «чейндж» как социальное явление и наметили специальные места для удовлетворения все более растущих потребностей в магнитофонах и самоварах. Такое место в Баренцбурге было выбрано на площадке рядом со столовой под неусыпным оком директора рудника, окно квартиры которого занимало сию стратегическую позицию, и памятника Ленину.

Самовары на Шпицбергене скоро исчезли, но их запас быстро пополнялся вновь приезжающими сменами и сердобольными родственниками. Когда я летел в самолете на Шпицберген, у каждого шахтера из сумки торчало по одному, а то и по два самовара. Скоро самоваров на архипелаге стало больше, чем норвежцев, желающих побаловаться из них чайком. И тогда коварные «норги» изменили эквивалент обмена, потребовав за один и тот же кассетник два самовара. Это нисколько не смутило предприимчивых шахтеров, они только еще больше активизировали завоз жестяных изделий с Большой Земли.

Не прошло и дня (полярного, естественно), как каждая норвежская семья в Лонгйербюене стала обладательницей одного, а то и двух самоваров. Потом они стали обеспечивать ими своих родственников и друзей в Норвегии. При этом цена на самовары продолжала падать и скоро достигла критической границы «три самовара за приемник». «Чейндж» в чистом виде стал задыхаться, потому что доставка самоваров с материка из-за ограничений в перевозимом самолетами багаже стала пробуксовывать.

Тогда вместо самоваров шахтеры стали предлагать матрешки, хохлому, значки и прочую сувенирную дребедень, с которой уже выходила на центральные улицы городов вся Россия. Появились и образцы офицерских и солдатских кителей, головные уборы сержантов и генералов, иконы и картины. К этому времени увеличился поток на Шпицберген норвежских и не только норвежских туристов. У них не было с собой товара для обмена, но у них были деньги!

Деньги даже больше устраивали наших шахтеров, и в Баренцбурге и в Пирамиде возникли рыночные толкучки, на которых свободные от смены горняки сидели за сколоченными из подручных средств ящиками-прилавками и вовсю зазывали к себе приезжих иностранцев. Губернатор Элдринг кривил лицо от такого явного беспредела, но… терпел и запрещать незаконную, то есть не облагаемую налогами на прибыль, торговлю не стал. Черт с ними, русскими, пусть торгуют.

«Частные предприниматели», скучая без товара, открыли в себе тлевшие подспудно таланты и обратились к «живописи» (естественно, с ударением на слоге «пи»). Они освоили поточный выпуск настенных тарелок с «душераздирающими» шпицбергенскими пейзажами в стиле тех незабвенных лебедей под луной и курносых кошечек, которыми торговал в известном фильме с участием Шурика артист Юрий Никулин. И как ни странно, но товар пошел и пользовался спросом у неприхотливых норвежских ценителей искусства.

Вскорости дяди в черных дубленых полушубках и в такого же цвета «зэковках» стали уверенно захаживать в лонгйербюенский «Бутикен» и покупать там не жвачку и пепси-колу, а радиоприемники, телевизоры, магнитофоны и одежду «дитям и бабам». В карманах шахтеров, вместо молчаливой угольной пыли, стала позванивать звонкая норвежская крона. Некоторые копили валюту до дома и переводили ее в доллары. Худо-бедно, но у них появился стимул к продлению контракта с трестом. Из дома шли неутешительные вести о безработице и инфляции, так что имело смысл с отъездом не торопиться.