Урок - Богат Евгений Михайлович (читать книги без сокращений txt) 📗
После педсовета, оставшись в полном одиночестве, Русинова в минуту отчаяния написала директору заявление об освобождении от классного руководства, потому что утратила веру в людей и добро.
Широкова удовлетворила это ходатайство с той же охотой и быстротой, что и ходатайство Устиновых об уходе из школы.
4. Оркестр
Когда входишь в школу № 1, первое, что обращает на себя внимание, обилие лозунгов на стенах.
«Школа — твой главный коллектив, прославляй его честным трудом и красивым поведением».
«Спорь, когда коллектив решает, но если решение принято, первым берись за дело».
«Будь вежливым. Вежливость — пароль человека, она открывает людям двери».
«Уважай старших, защищай слабых. У хороших людей так водилось во все времена».
«С малых лет учись быть верным слову, присяге. Верность слову — твоя личная честь».
С тяжелым сердцем переступил я порог кабинета Риммы Михайловны Широковой. С детских лет сохранилось во мне какое-то чувство почтительности к кабинету директора школы — к его строгости и к его тишине, к его столу и к его стульям, к его стенам, к его воздуху. Это был особый мир. И теперь, оказавшись в этом мире, я не то чтобы растерялся, у меня язык не поворачивался говорить о том, ради чего я сюда ехал. Мне было нестерпимо стыдно.
Опустив голову, я слушал, как Римма Михайловна, стараясь быть максимально объективной, рассказывала об Устиновых и Русиновой:
— Он хороший физик, но высокомерен, оторван от коллектива. Она хороший организатор, но попала под влияние мужа. Русинова неплохая учительница, но излишне замкнута, нервна…
Выяснилась и небезынтересная подробность: место Устинова сейчас занимает студент-заочник.
Уходя из школы, я оглянулся в последний раз и увидел большую надпись над входом, которую не заметил раньше: «Жить, отвечая за все».
С инспектором Мухиным Г. В., который вел педагогический совет, решительно осудивший Устинова, мы говорили в министерстве. Передо мной сидел человек, непоколебимо верящий в догматы. Догмат номер один: непогрешимость коллектива.
Работает Мухин в министерстве давно, с 1941 года (год рождения Русиновой). До этого был учителем физкультуры. В его понимании коллектив — высшая сила, наделенная высшей мудростью, ошибаться эта высшая не может никогда, ошибаться могут отдельные люди, например, Устиновы и Русинова.
— В данной конкретной ситуации, — говорю ему, — вы расходитесь во взглядах с вашим коллегой, инспектором Елкиным, который нашел, что ошибся именно коллектив.
— У нас с ним нет расхождений.
И я понял, что это догмат номер два, — работники одного ведомства не могут иметь разные взгляды.
— Обратимся к документам, — говорю я.
Напряженная минута.
Мухин вглядывается в протокол педсовета, вглядывается так, будто видит его в первый раз. Быстро листает.
Есть подписи секретаря совета и директора Широковой, удостоверяющие подлинность документа. Подписи Мухина, председателя, нет. Место с его фамилией, отстуканной на машинке, пустует.
Опять листает…
— Этого я не говорил… Этого не делал… Моя роль искажена… Я не мог нарушить инструкцию о разборе жалоб… Не первый год работаю в министерстве.
(«Жалобы» — это слово фигурирует и в ответах министерства Устинову, теперь повторяет его и инспектор. Но можно ли назвать жалобой то, о чем писал учитель? Он ни на что не жаловался. Он размышлял, делился сомнениями и болью, сообщал тревожившие его факты и хотел одного — работать в хорошей школе.)
— Вот тут написано, — говорит Мухин, — будто я отказался полностью зачитать жалобы Устинова. Неправда! Что я, инструкции о разборе жалоб не помню?
— Почему вы не познакомились с протоколом раньше? Не уточнили? И не подписали? Ведь это же документ, на основании которого решались человеческие судьбы.
— Инструкцию о разборе жалоб я нарушить не мог…
Он совершил выбор между двумя документами: более авторитетным и общим (инструкция о разборе жалоб) и менее авторитетным и частным (к тому же не подписанным им) — протоколом педсовета. И успокоился. Осталось неясным: почему в течение ряда месяцев документ не подписывался? Случайность? Или стиль — не подписывать до полного завершения дела?
Инспектор Елкин гораздо моложе Мухина. Он окончил физмат университета, в министерстве работает несколько лет.
— Устинов оказался прав во всем, — говорит он, сидя рядом с Мухиным, глядя хмуро куда-то вбок.
Справка Елкина о работе школы № 1, несмотря на неизящество языка, возможно и неизбежное, в данном сугубо деловом жанре, — творческий документ.
— Устинов прав от первого до последнего пункта, — повторяет он.
Мухин бок о бок с ним успокоенно, согласно наклоняет голову. Что ж, Устинов и Русинова плюс инспектор министерства Елкин — это тоже, пожалуй, коллектив. А коллектив непогрешим. И выходит — у работников одного ведомства взгляды не расходятся. Разошлись было и соединились опять. На новой основе. А и была ли старая? Документ-то не подписан. Почти сорок лет работы в министерстве научили, видимо, этого человека многому.
— Мы одинаково думаем с Елкиным, — говорит он уже уверенно.
Сейчас автор разрешит себе небольшое отступление, чтобы задать отнюдь не риторический вопрос: кто же виноват в том, что три человека пострадали из-за критики? А точнее, чья вина наиболее весома — директора, «коллектива педагогов», инструктора министерства, министра?
Устинов — помните? — в последнем письме министру на это ответил: «Виноват инспектор». Но не лукавит ли он на этот раз ради того, чтобы не порвать окончательно отношения с министерством, в лоно которого хочет вернуться?
Не лукавит. Устинов из тех увлеченных любимым делом людей, которые стараются избегать осложнений и конфликтов на работе, но когда они возникают, ведут себя достойно.
Постараемся понять его логику. Он физик, человек, мыслящий сегодняшними научными категориями и понятиями, кибернетика — наука об управлении — для него открытая книга.
Один из видных кибернетиков, говоря об управлении сложными вероятностными системами (а любое сегодняшнее ведомство может быть рассмотрено как подобная система), делает мысли более понятными читателю при помощи образа оркестра.
Да, оркестр. Дирижер и музыканты.
На бумаге оркестр можно написать как систему, существующую для идеально точного выполнения музыкальных пьес. Но живой оркестр в живом действии порождает бесконечное разнообразие, ибо живые музыканты вносят в исполнение собственную интерпретацию и те или иные ошибки. Дирижер ставит перед собой цель уменьшить число элементов случайности…
Читатель, однако, может воскликнуть: не воскрешается ли сейчас в возвышенных образах и солидных терминах кибернетики старая как мир «теория» вины стрелочника?
Кто виноват в крушении — поездов ли, человеческих ли судеб — стрелочник или начальник дороги? Виноват начальник дороги, но вина его не в том, что он лично не осматривал путей, а в том, что держал стрелочника, не умеющего или не желающего делать это хорошо.
Виноват дирижер в том, что он держит музыкантов, которые фальшивят. Но в том, что фальшивят музыканты, виноваты они сами. И если в «оркестре» сотни, тысячи «музыкантов», вероятность фальши возрастает, но возрастает и ответственность «дирижера».
Когда оркестр играет, мы, сидя в зале, можем и не ощутить фальшь, даже когда она реально существует. Нам кажется, что оркестр играет хорошо. Мы обычно чувствуем фальшь, лишь сосредоточившись на том или ином инструменте.
В реальной жизни мы сосредоточиваемся на том, от чего зависит судьба нашего дела, — например, на работе данного инспектора.
Устинов рассуждает четко и холодно: да, я написал министру «душевное» письмо. Но в тот же день рядом с моим могли лечь на его стол еще десять «душевных» писем. И завтра тоже. А послезавтра — пятьдесят. И без аппарата — толковых, нефальшивящих музыкантов — он не в силах будет осмыслить, осуществить то, чего от него ждут авторы писем.
