Александр Солженицын. Гений первого плевка - Бушин Владимир Сергеевич (читать книгу онлайн бесплатно полностью без регистрации .txt) 📗
И вот образчики их вдохновенной элоквенции. Владимир Солоухин: «Солженицын — сын российской культуры, сын Отечества и народа, борец и рыцарь без страха и упрека, достойнейший человек…» Игорь Шафаревич: «Как писатель, мыслитель, человек Солженицын ближе к Илариону Киевскому, Нестору или Аввакуму, чем к каким-нибудь (!) поздним стилистам (!) — к Чехову или Бунину…» Владимир Крупин: «Я как писатель обязан очень многим, если не всем, Александру Исаевичу. Страдания, которые перенес Александр Исаевич, возвышают его над всеми нами…» Леонид Бородин: «Солженицын явился той опорой, которая была нам так нужна… „Архипелаг“ — это реабилитация моей жизни (посвященной борьбе против советской власти. — В.Б.)… В лагерях мы считали Солженицына нашим представителем на воле». Наконец, вот что сказал и сам Валентин Распутин: «Солженицын — избранник российского неба и российской земли. Его голос раздался для жаждущих правды как гром среди ясного неба… Великий изгнанник… Пророк…» (все цитаты из «НС», № 1, 1990). За такие песнопения и я, не скупясь, отстегнул бы 25 тысяч заморских, окажись они у меня в заначке от жены…
И все эти акафисты литературных звезд, как и само «Колесо», были даны тиражом в 500 тысяч. А статья безвестного В. Нилова — 13 тысяч, то есть почти в сорок раз меньше. И, однако же, какой всплеск благородного негодования!
Как возникла, казалось бы, очень странная близость, общность, даже любовь Распутина к Солженицыну и какова природа сего феномена? Бондаренко-младший пишет: «Солженицына и Распутина объединяет самое голодное и тяжкое для них обоих послевоенное время: для первого — время Экибастузского особого лагеря, для второго — время несытого сибирского детства». Пардон, но ведь это время «объединяет» миллионы, и что? Может, голод «объединил» Распутина и с Горбачевым, почти года два находившимся в оккупации? Они и по возрасту гораздо ближе. А тогда почему не «объединил», допустим, с Ярославом Смеляковым, голодавшим и в финском плену, и в наших лагерях при всех режимах? Я не знаю, каким было детство Распутина, но Солженицын за всю свою жизнь никогда не бедствовал, не голодал и не знал нужды. До войны, в школьную и студенческую пору, за спиной работящей матери он в отличие от большинства сверстников так благоденствовал, что едва ли не каждый год проводил каникулы в увлекательных туристских походах то на лодке по Волге, то на велосипедах по дорогам Крыма, то пешочком по сказочным тропам Кавказа или шляхам Украины… А сверстники все каникулы обливались потом на самых черных работах, чтобы скопить денег на учебу. Ну, во время войны всем приходилось туго, и вполне возможно, что в обозной роте, а потом в военном училище, где Солженицын провел почти два первых года войны, и он затягивал ремень потуже. Однако, оказавшись весной 1943 года на фронте, он, офицер, уж конечно, не ел конину, как приходилось нам, солдатушкам, допустим, той же весной под Сухиничами, что, впрочем, тоже не было голодом. Ведь не от голодной и не от смертельно опасной жизни послал он денщика за две тысячи верст в Ростов, и тот (после войны ловкач укатил то ли в США, то ли в Израиль) по умело состряпанным фальшивым документам привез Солженицыну прямо в уютную землянку молодую жену.
О том, как будущий живой классик и Меч Божий питался в неволе, он рассказывает сам: «Большинство заключенных радо было купить в лагерном ларьке сгущенное молоко, маргарин, поганых конфет». Но он никогда ни в чем не принадлежал к большинству и не покупал поганых конфет, ибо, по его словам, «в наших каторжных Особлагерях можно было получать неограниченное число посылок (их вес 8 кг был общепочтовым ограничением)», но если другие заключенные по бедности или отсутствию родственников все-таки их не получали, то Солженицын весь срок получал от жены и ее родственников вначале еженедельные передачи, потом — регулярные посылки.
А общий итог таков: у одного — отдельная комната всего лишь с тремя соседями, кроватка с матрасиком. Другой вспоминал: «Это была длинная, узкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с тяжелым удушливым запахом. Не понимаю, как я выжил в ней… На нарах у меня было три доски: это было все мое место. На этих же нарах размещалось человек тридцать… Ночью наступает нестерпимый жар и духота. Арестанты мечутся на нарах всю ночь, блохи кишат мириадами…» У одного — восьмичасовой рабочий день с послеобеденным мертвым часом, у другого — каторжный труд от темна до темна; у одного — 60 выходных в году, у другого — три: Пасха, Рождество да день тезоименитства государя; один после обеда из трех блюд валяется на травке или играет в волейбол, другой весь срок каторги ходит в кандалах; один наслаждается музыкой, чтением классики и сам сочинительствует; другой писал потом: «В каторге я читал очень мало, решительно не было книг. А сколько мук я терпел оттого, что не мог в каторге писать…» А сколько мы потеряли из-за этого!
Остается добавить, что к эпилепсии Достоевский подхватил на каторге еще ревматизм, после каторги да солдатчины прожил только двадцать лет с небольшим и умер в шестьдесят лет. И опять же никакой Пушкинской или Демидовской премии. А Солженицын вот уже сорок лет свободно сотрясает мир воплем «Мне ли не знать вкус баланды!».
После долгого раздумья с горечью и досадой приходишь к мысли, что скорей всего основа близости Распутина с Солженицыным, конечно, не голод, которого во втором случае и не было, а, как видно, общее у них отношение к Октябрьской революции и социализму, к советской власти и коммунистам. Принципиальной разницы между коммунистами, вознесшими родину до небесных высот, и ельцинской бандой, загнавшей ее на задворки мира, Распутин, как и Солженицын, не видит: «И в 17-м, и в 91-м году к власти пришла антинациональная революционная верхушка». В выступлении на X съезде писателей России в ноябре 1999 года будущий солженицынский лауреат назвал Октябрьскую революцию «подлой» («НС», № 2, 2000, с. 186). Значит, как видим, и совершили ее подлецы. Мой отец, как тысячи русских офицеров, в 17-м году стал на сторону народа, на сторону революции. И вот его сыну теперь говорят: «Поручик Григорьев-Бушин, родитель ваш, сударь, подлец из подлецов!» Мерси… Забыть это невозможно. Одно такое словцо в устах двукратного ленинского орденоносца и «совести народа» тянет на тысяч 10 — 15 заморских, и, разумеется, оно привело в восторг пророка и его «Сараскину контору».
Впрочем, подлость революции и коммунистов Распутин видит гораздо глубже. Для разъяснения этой тайны писатель обращается к упомянутому выше пушкинисту: «В одной из последних статей Валентин Непомнящий сказал, что роковой ошибкой большевиков было то, что они не стерли с лица земли русскую классику и позволили ей спасти культуру XX века и тем самым спасти Россию» (там же). Поняли? Цель-то коммунистов состояла в том, чтобы истребить искусство, литературу, а идея — уничтожить Россию, но они почему-то роковым образом оплошали, промешкали, не выполнили директиву Агитпропа и только благодаря этому позволили России спастись. Вот какой душевный консенсус у Валентина Григорьевича с Валентином Семеновичем… Полезно друзьям Валентинам, поскольку оба они оказались непомнящими напомнить и о том, что при коммунистах все семьдесят лет, начиная с 1918 года, вопреки «директиве Агитпропа» издавались-переиздавались невиданными в истории тиражами не только русские классики и советские писатели, в том числе В.Г. Распутин, но и писатели всего мира — от Гомера до Кафки, не к ночи будь помянут.
Однако вернемся к статье В. Нилова и к протесту против нее трех членов редколлегии. По-моему, редакция поступила разумно: пригласила высказаться читателей. Они живо откликнулись, их письма напечатаны в восьмом номере журнала за прошлый год. Причем в противоположность несокрушимо согласному хвалебному хору пяти литературных знаменитостей, о котором говорилось, на этот раз редакция дала возможность выразить разные точки зрения. Разумеется, у Солженицына нашлись почитатели, но, увы, доводы их оказались однообразны и неубедительны, главный из них — «патриоты бьют по патриотам».
