Как выжить в тюрьме - Кудин Андрей Вячеславович (читать полную версию книги TXT) 📗
В КПЗ значительно тяжелей, чем в тюрьме. Не оченьто приятно сушить постиранное в холодной воде белье, одев его на голое тело и спать на деревянных досках, так как ни матраса, ни одеяла в КПЗ отродясь не было. Однако в психологическом плане в КПЗ несколько легче, чем на Лукьяновке. Всё время мелькают новые лица, все свеженькие — только что со свободы, большинство лелеет надежду вырваться на волю если не сегодня, то обязательно завтра. Да и само КПЗ воспринимается как временная, а не как постоянная величина.
Человек человеку — волк, товарищ и брат. За решеткой сие ощущаешь достаточно остро. С одной стороны, любой готов переступить через кого угодно, лишь бы выйти на волю, с другой — ты брат по несчастью, и отношения внутри клетки исходят из данного постулата. Как ни крути, а тюремное братство таки существует в природе, но нормы морали в экстремальных условиях (и тюрьма здесь не исключение) несколько иные, чем в сытой жизни.
Очень занятная штука: наблюдать за поведением людей в далеко не самое лучшее для них время, а если есть возможность сравнить с тем временем, когда у них было всё хорошо, — это сказочно интересно. Такое чудят эти самые homo sapiens, что невольно задумываешься — какой дурак их так обозвал?
Больше всего меня развеселили добродушные толстячки — бизнесмены. Они имели неосторожность подкармливать мусоров, наивно полагая, что если грянет гром, то «свои» если не помогут, то хотя бы топить не будут. Не тутто было! «Свои» их и посадили, а теперь добросовестно деребанили то, что осталось от спонсоров. «Чужие» не знали, сколько денег у толстячков, а вот «свои» давнымдавно все подсчитали, предварительно умножив на два.
Что любопытно — те из бизнесменов, кому вдобавок вменили ещё и чисто уголовные статьи (например, убийство), помимо родных экономических, вели себя намного раскованней и смотрели на мир более здравомысляще, чем их миролюбивые братья по разуму. Невольно начинаешь задумываться, какая зависимость существует между конкретной статьей уголовного кодекса и человеком, плавающим под ней. Почему, скажем, за наркоту сидят тощие дегенераты, не умеющие ни читать, ни писать, а за вымогательство — широкоплечие бугаи?
Во время пребывания в КПЗ неуемные оперативники взяли за привычку уводить меня на допросы рано утром, а возвращать обратно в камеру поздно вечером, естественно, после ужина. Злорадно ухмылялись, интересуясь:
— Как тебе там?
Скажешь: «Хорошо, а как иначе?» — злятся, топают ногами. Ответишь: «Плохо, дышать нечем,» — радуются, такие довольные:
— Вот видишь — мы тебе говорили!.. Предупреждали!.. Ещё не то будет!..
И по новой… После их «бесед» к концу первого месяца заключения я похудел на пятнадцать килограмм и стал выглядеть, по мнению сотрудников милиции, значительно лучше.
Ментов хлебом не корми — дай покричать: «Расстреляем!». Интересно, у себя дома мусора кричат то же самое или ещё хуже? Наверняка корчат перед женами героев, грудью ложащихся на амбразуры вражеских дотов, а детям рассказывают басни о том, какие они смелые и отважные. Лично меня уже тошнит от их крика:
— Молчишь? Молчи! Мы всё равно всех поймаем!
Так идите и ловите, раз хочется. Много вы тут наловите, сидя напротив меня…
— Отведите обратно в камеру.
— Ишь, заторопился. Тебе лучше общаться с нами, с нормальными людьми, а не с теми, — брезгливо поморщились, — кто в камере.
Честно говоря, с «теми» я чувствовал себя значительно комфортнее. Самые что ни есть обычные люди, ещё вчера стоявшие рядом в троллейбусе или в вагоне метро. Каждый с какойто, присущей только ему, изюминкой, с неповторимым взглядом на окружающий мир.
Для того, чтобы мне без привычных земных благ не было грустно, а заодно, как я понимаю, для дополнительного психологического давления, в камеру на пару недель накидали тех, у кого перед глазами маячил расстрел.
…Унылый Гоша тяжело вздыхал и сокрушался по поводу того, что это его последний полосатый рейс. Ранее он уже успел сделать четыре ходки, а на сей раз Гошу арестовали за подражание Шекспиру. Возмущенные родственники задушенной Дездемоны вызвали милицию, и новоявленного украинского Отелло уволокли за решетку.
— Я к ним со всей душой. А они меня мусорам!.. Уу!..
Волна негодования всякий раз переполняла Гошу, когда он вспоминал, как слуги Фемиды тащили его по ступенькам.
…Аслан, в отличие от Гоши, женщин не душил. Он попал в тюрьму за рядовую бытовуху. По пьянке ограбил пенсионера, а затем вместе с земляком утопил потерпевшего в Днепре на глазах у многочисленных прохожих.
— Откуда я знал, что он плавать не умеет?
Действительно, откуда? Впрочем, далеко не каждый пловец поплывет после удара обрезком трубы по затылку.
Я учил его играть в шахматы. Аслан запоминал плохо, вечно путал слона с ладьей, периодически впадая в депрессию.
— Могут вышку вменить, — задумчиво говорил он, двигая пешкой.
Ранее я нигде не слышал, чтобы тема смертной казни так живо и заинтересовано обсуждалась, как в КПЗ. Будет введен мораторий или не будет? Примут Украину в ЕС или не примут? Каждый раз, когда в камере появлялось новое лицо с яркими эпизодами в биографии, дискуссия вспыхивала с новой силой.
Несколько позже, когда у оперативников интерес ко мне поутих, в хате стала появляться более безобидная публика типа карманных воров, незадачливых торговцев оружием, бизнесменов и заурядных уличных грабителей, чьим офисом служила темная подворотня. Их рассказы в ответ на вопрос: «Как там на свободе?» — больше смахивали на прифронтовые сводки, чем на мирные будни столицы европейского государства.
Большинство сокамерников как пришли, так и ушли — бесцветные лица, пустые, как мыльный пузырь, оболочки человеческих тел, которые, в силу их пустоты, и запомнитьто вряд ли возможно.
Когда в камере появился Юстас, я поначалу был удивлен — такой персонаж совершенно не вписывался в тюремную пьесу. К тому же у Юстаса, как ни странно, всегда было хорошее настроение. «Мудрец спокоен даже в тюрьме», — повторял он всякий раз, заканчивая делать гимнастику для глаз в позе лотоса.
Однажды, когда меня вели на допрос, я столкнулся в коридоре с Юстасом, возвращавшимся после встречи с адвокатами. Юстас шел с большой кипой газет и огромным кульком яблок (которые мы вечером с удовольствием съели). У меня вид был похуже. Накануне я разорвал наручники, чем ввел охрану КПЗ в состояние легкого шока. Они и так были почемуто уверены, что у меня за спиной какаято спец. подготовка, а тут ещё эти наручники… На самом деле, я и сам не знаю, как это у меня получилось. Во время очередной «беседы» я чисто механически крутил кистями, скованными за спиной, и вдруг почувствовал, что руки свободны. То ли наручники были бракованными, то ли ещё Бог знает что…
Бравые оперативники, корчившие из себя смелых и отважных, вдруг умолкли и гурьбой выбежали из комнаты. Я ещё удивился — куда это они так быстро вчетвером ломанулись? Не прошло и пяти минут, как взвод вооруженных автоматами гуманоидов, одетых в бронежилеты, ворвался с криками и воплями в комнату, таща за собой на поводке ленивую и, по всей видимости, только что разбуженную овчарку. Решив с перепугу, что наручники порваны мной умышленно «при попытке к бегству», менты подняли невообразимый шум и суету. Из них самой умной оказалась собака. Мы посмотрели друг другу в глаза, пес понимающе зевнул и прилег подремать.
На следующее утро моих адвокатов предупредили, что если я ещё раз испорчу казенное имущество, то меня отправят в карцер.
— Да что вы такое говорите? — всплеснули адвокаты руками. — Это хороший мальчик. Кандидат философских наук.
— Знаем, какой он хороший — газеты читаем, — проворчал прапорщик. — Чтобы такое больше не повторилось!
Так вот, когда «хорошего мальчика» вели по коридорам, руки за спиной были закованы в две пары наручников, а сзади и по бокам шло несколько милиционеров.
— Ну ты даешь! — сказал мне потом в камере Юстас. — Я думал ты шутишь, а они и вправду тебя так охраняют!.. Какие всётаки менты идиоты!
