Восхождение Запада. История человеческого сообщества - Мак-Нил Уильям (читать книги полные txt) 📗

На морских границах деятельность европейцев ограничивалась строгим контролем, сводившим к минимуму контакты китайцев с чужеземцами и возлагавшим ответственность за любые неблагоприятные последствия присутствия европейцев на лиц, находившихся в полной власти местных правителей. Действительно, при пекинском дворе на отношения с европейскими купцами смотрели как на нечто мелкое, недостойное оформления официальными договорами и соответственно перекладывали на местные власти заботу об отношениях с иностранцами. К тому же, поскольку прямое участие в вопросах торговли считалось унизительным для конфуцианского мандарина, то даже местные вельможи возвели барьер между собой и европейцами. Таким барьером стала китайская купеческая гильдия, которая с 1720 г. вела дела со всеми европейскими судами, прибывавшими в Гуанчжоу (Кантон). В 1757 г. император объявил Кантон единственным портом, где была разрешена такая торговля, официально подтвердив монополию, которой город практически владел определенное время [1070].

До 1834 г., когда британский парламент отменил исключительное право Ост-Индской компании на торговлю Англии с Китаем, такой порядок действовал вполне гладко, так как и компания, и купеческая гильдия в Кантоне пользовались своим монопольным положением. Говоря точнее, монополия китайцев была гораздо прочнее, чем у компании, поскольку за торговлю с Кантоном боролись и другие европейские державы, не говоря уже о британских контрабандистах. При каждом удобном случае европейцы стремились добиться более благоприятных условий торговли для себя путем расширения круга китайских купцов в Кантоне или путем нарушения их монополии, однако все эти усилия оказывались тщетными. Тогда европейские купцы стали прибегать к контрабанде, чтобы уравновесить легальные преимущества китайских монополистов. После 1800 г., когда китайское правительство запретило ввоз опиума, но оказалось не в состоянии обеспечить выполнение запрета, эта незаконная торговля приняла большой размах. В результате кантонская торговля в XIX в. утратила официальный и тщательно контролируемый характер, установленный китайскими властями в XVIII в., а взамен стали снова практиковаться нерегулярные и иногда сопровождавшиеся насилием виды торговли, типичные для первых торговых операций европейцев на Китайском побережье.

Значение иностранной торговли в Кантоне для китайской экономики невозможно оценить. Разумеется, объемы ее быстро возрастали. Чай стал основным экспортным товаром Китая, но шелк, лакированная посуда, фарфор и различные диковины также пользовались в Европе большим спросом. Главным предметом китайского импорта была хлопковая одежда из Индии, пока в XVIII в. в Китае не привилась привычка курить опиум [1071]. Производимый преимущественно в Индии опиум стал для европейцев тем первым товаром, который китайцы были готовы покупать в больших количествах. В результате отток денег из Европы для оплаты китайских товаров неуклонно сокращался, пока торговый баланс не склонился в пользу европейцев и не началось выкачивание китайского серебра. По мере того как европейская торговля сосредоточивалась на опиуме, любое стимулирующее действие, которое растущий экспорт китайских товаров мог оказывать на ремесленников и торговые общества, уравновешивалось социально разрушительным эффектом привычки к опиуму. К тому же, вполне вероятно, что с помощью различных форм принуждения большая часть доходов от внешней торговли перекачивалась в руки вельмож, которые всегда могли держать под жестким контролем кантонских купцов, а через них и ремесленников, производящих экспортные товары.

Еще одним оружием Европы в Китае были христианские миссии. Влияние миссионеров резко ослабло в XVIII в., причем в основном из-за споров самих миссионеров о правильном переводе христианских богословских положений на китайский язык и о том, до какой степени обращенные в христианство китайцы могут придерживаться своих древних обычаев. С самого начала своей деятельности в Китае иезуиты утверждали, что семейные обряды почитания предков и народные праздники, посвященные Конфуцию, представляют собой гражданские церемонии, которые не обязательно противоречат христианской вере. Другие миссионеры, в частности доминиканцы, считали, что такое приспособление к китайской жизни не совместимо с христианством. В результате государственных и личных трений разгорелся «спор об обрядах», усложнившийся еще больше, когда спорящие обратились и к папе, и к китайскому императору с просьбой о его разрешении. После некоторых колебаний папа высказался в 1715 г. против иезуитов, чем вызвал сильное негодование «Сына Неба», ставшего тем временем на сторону иезуитов [1072].

Спор имел значительные последствия и в Китае, и в Европе. В 1708 г. китайский император постановил, что все миссионеры должны принять точку зрения иезуитов либо покинуть страну, и когда верные католики больше не могли придерживаться этой позиции, христианские миссии в Китае вынуждены были действовать только вопреки закону страны. В действительности миссионеры продолжали проскальзывать в Китай, и их конгрегации никогда полностью не исчезали, но христианство было низведено до положения тайного общества [1073]. А в таком положении оно было обращено почти целиком к бедным и обездоленным, власти его в лучшем случае не замечали, а в худшем — преследовали изредка и не очень упорно.

И все же император разрешил иезуитам оставаться в Пекине, а император Цяньлун (1736-1795 гг.) регулярно обращался к ним для выполнения таких работ, как проектирование дворцов и строительство фонтанов, изготовление часов и других механических устройств. Иезуиты занимали также официальные должности астрономов и составителей календаря, пока папа не распустил орден в 1773 г., после чего их миссию взял на себя орден св. Лазаря. Однако какие-либо общие стремления или серьезный интерес к европейским знаниям и цивилизации, и без того еще небольшой в XVII в., стали все меньше проявляться в XVIII в. Китайские образованные круги были слишком уверены в надежности китайских институтов и слишком твердо убеждены в самодостаточности их собственного культурного мира, чтобы тратить время на погоню за варварской ерундой.

В Европе, напротив, «спор об обрядах» вызвал живой интерес к Китаю в широких кругах интеллектуальной элиты. Тот факт, что иезуиты во Франции были глубоко вовлечены в дискуссию с янсенистами и галликанцами, привел к обострению спора о законности методов работы иезуитов в Китае. Соответственно сведения о Китае пользовались значительным спросом и не только потому, что касались его самого, но и как пища для дискуссий с носителями других основ и целей. При этом знания о Китае, просачивавшиеся в Европу как второстепенный продукт распри, имели существенное побочное действие. Увлечение «китайскими штучками» окрасило целый стиль рококо, получивший широкое распространение в Европе примерно с 1715 г. Портреты благочестивых китайских мудрецов, чья духовность не зависела от религиозного откровения, привлекали к себе деистов, а такие черты китайского общества, как его воспитанность (вызвавшая презрение Риччи поколением раньше), отсутствие наследственной аристократии и принцип назначения на государственные должности на основе открытого конкурса -все это было созвучно радикальным направлениям мысли, пробивавшим себе дорогу, в особенности во Франции, в XVIII в. Для Вольтера и некоторых других философов Китай стал образцом, которому надлежало следовать в Европе. Разве не была Поднебесная великой, процветающей и мирной империей без какой-либо корысти для духовенства и родовой аристократии? При этом конфуцианство империи рассматривалось как действенная и лишь слегка поистертая модель рациональной религии.

Такое пылкое увлечение Китаем, пусть даже оно исходило от внутриевропейских интеллектуальных и художественных ожиданий, стало тем не менее заметным отходом от неприязни, страха и пренебрежения, которые свойственны людям разных цивилизаций. Горстка европейцев, доброжелательно исследовавших сложность и утонченность китайской цивилизации в XVIII в., были первопроходцами новых и более открытых связей между культурами. Их отношение резко контрастировало с царственным безразличием к иностранному, господствовавшим в аналогичных интеллектуальных сферах Китая [1074].