Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию - Дубов Николай Иванович (книги онлайн без регистрации полностью .TXT) 📗
Увидев Варю в Ташкенте, он понял, что сделать этого нельзя. Всё, что обрушилось на Варю, довело её до крайнего предела сил и выносливости. Рассказав о своих хуторских амурах, он попросту убил бы жену. Надо было думать о ней, а не о своих мучениях, спасать её, а не чистоту своей совести, которой уже всё равно чистой не быть. Вот так и оказалось, что и сейчас у него не было выбора, он не мог быть честен, не мог сказать правду, а должен всё утаить и лгать. Во всяком случае, пока… Оказалось, и потом тоже. Куда как благородно — заботливо выходить человека с больным сердцем, чтобы потом со своим деревенским романом влезть в это сердце и окончательно надорвать его…
Ну а если не притворяться и не врать хотя бы самому себе? Была и третья причина, заставлявшая его молчать. И может быть, она самая главная?.. А он уже начал врать. Что как не постыдное вранье — уничижительные словечки: «хуторские амуры», «деревенский роман»? Ведь на самом-то деле, где бы он ни был, он непрестанно со стыдом и мукой вспоминал и вспоминает Марийку, какой оставил её, — скорбно закусившую нижнюю губу и залитое слезами лицо…
Только уходя и уйдя совсем, он понял, как близка и дорога стала ему эта девчушка. Так что же — он разлюбил Варю и полюбил Марийку? Нет и нет! Он тогда сразу сказал Марийке, что любит свою жену и никогда не оставит её. Так было, так есть, так будет до последнего дыхания. Он и сейчас любит Варю не меньше, чем прежде. Когда схлынули беспамятная влюбленность и первые страсти, он открыл для себя душу Вари и полюбил её ещё больше. Тогда что же было с Марийкой? Случайное прелюбодейство, а потом привычный блуд? Или — долг платежом красен? Ты меня спасла, я тебя осчастливил?.. Шевелева начинало трясти от бешенства, когда он так думал о происшедшем. Нет и нет! Тысячу раз нет! Среди его знакомых были ходоки по дамской части — заводили любовные связи, а то и вторую семью. Обманутые жены или не знали об обмане, или знали и мирились — «чтобы сохранить семью». Шевелев брезгливо относился к таким историям. Это был просто блуд. А что же у него? А у него был какой-то кошмар, из которого невозможно выбраться, как из трясины…
От этого неотступного кошмара у Шевелева всё чаще начинало разламывать затылок, и однажды на работе, когда он нагнулся за упущенной резинкой, голова у него закружилась, и он упал. «Скорая помощь» установила гипертонический криз. После укола Шевелев пришел в себя, его отвезли домой. Несколько дней он лежал, послушно подставляя надлежащие места медсестре для уколов. Перепуганная Варя успокоилась, а он за время болезни пришел к твердому решению.
Шевелев не был трусом ни в мирной жизни, ни на фронте. Теперь он чувствовал себя трусом. Он оставил беременную Марийку, одинокую как перст. Рядом с ней нет никого, кто поддержал бы её, оградил от злословия, кто, наконец, помог бы просто физически, — она сама должна была вести хозяйство, растить ребенка. А он как ни в чём не бывало вернулся в Киев к семье, привычной работе и на досуге разводил самоедскую канитель: ах, как быть, ах, что делать?.. Прошло два с лишним года, а он даже не знает, жива ли Марийка, жив ли ребенок — его ребенок… Так чем он лучше двуногих козлов в брюках, которые, жирно похохатывая, хвастали своими похождениями, уверенные, что война всё спишет?
Весной сорок шестого Шевелев пошел к директору института и попросил дать ему командировку в Харьков.
— Зачем? — удивился тот. — У нас нет совместных проектов.
— По личному делу. Мне нужно только командировочное удостоверение без оплаты и отпуск.
— В такое горячее время?
— Леонид Васильевич, для прогула никогда не будет прохладного времени. Видите, я называю вещи своими именами. Не беспокойтесь, я отработаю прогул, никому мою работу выполнять не придется. А поехать мне необходимо. Безотлагательно. И так слишком долго откладывал. Я должен разыскать людей, которые во время войны спасли мне жизнь… Вы сами фронтовик и должны понимать…
— Да я понимаю, — вздохнул директор. — Ну, хорошо. Только ненадолго. Пять дней вам хватит?
…Попутная довезла только до Выровки, дальше пришлось идти по всё ещё не отремонтированному, раздолбанному грейдеру. Он не столько узнал, сколько угадал поворот на тропу, сокращающую путь. Вот появилась бурая соломенная крыша Марийкиной хаты, вот калитка, которая болталась на одной петле, а он привел её в порядок, и ничего, исправна до сих пор… Посреди двора стояла какая-то тетка и ругательски ругала мальчика лет шести-семи. Увидев постороннего, тетка замолчала и настороженно уставилась на него. Сердце у Шевелева оборвалось.
— Извините, — хрипло сказал он. — А где Марийка Стрельцова? Это ведь её хата?
— Была её, — сказала тетка. — А теперь наша. Она продала, а мы купили.
— А где Марийка?
— Не знаю. То до нас не касается.
— А вы давно здесь живете?
— Неделю. У нас всё сделано по закону и в сельсовете записано, — сказала тетка, вызывающе поджав губы.
Черт её знает, за кого она приняла его, чего опасалась, но Шевелев понял, что от неё ничего не добиться, и отошел от калитки. На соседнем участке он увидел согнувшуюся над грядкой Настю и зашагал туда.
— Здравствуйте, Настенька!
— А здравствуйте, — сказала Настя и выжидательно замолчала.
— Как там дверь у коровника, отвалилась или ещё держится?
— Ой, — всплеснула руками Настя, — то вы, Михайло Иванович? Никак вас не узнать… Слава богу! Вернулись, значит, живой и здоровый?..
— Здоровый не очень, а живой.
— И то слава богу… А мой вот так и не вернулся… Слезы появились у неё на глазах, и она стала вытирать их кончиком платка. Шевелев минутку переждал.
— Куда девалась Марийка?
— А боже ж мой! Выходит, вы ничего не знаете?.. Так что ж мы стоим? Идемте скорее, может, она ещё не уехала, я ж её только вчера видела…
Они торопливо зашагали к началу хутора, где проходила дорога в село, и Настя сбивчиво рассказала о житье-бытье Марийки.
— Трудно ей, бедолаге, одной приходилось. Она, правда, никогда не жаловалась, так ведь всё равно видно… Шутка сказать, одна с малым ребенком… Ну, всё, слава богу, обошлось. Вот только очень убивалась, что от вас нет никакого известия… А потом вдруг загорелось ей хату продавать и ехать. Завербовалась куда-то, чтобы там жить и работать… Сколько её отговаривали: как это так, бросить родную хату, ехать бог знает куда, да ещё с малым ребеночком! А она малая, малая, а как упрется — хоть ты её стреляй… Ну, продала хату, а новые хозяева — видно, и правда плохие люди — освобождай, и всё… Вот она и перебралась до Демчучки — то кума Марийкиной матери. Та приютила, пока транспорт какой будет. Вот уже недели две ждет, а транспорта всё нет и нет. Какой теперь транспорт, где его взять?
— Михасю!
Не успей Шевелев обернуться на этот вопль, Марийка сбила бы его с ног — с такой силой налетела она на него откуда-то сбоку. Запрокинув голову и прикусив губу, она жадно вглядывалась в его лицо, словно ещё не до конца поверила своим глазам, потом уткнулась в грудь ему головой и расплакалась. Шевелев, как маленькую, гладил её по голове.
— Ну, что ты такая мокроглазая? Расставались — плакала, встретились — снова плачешь…
— Так то ж от счастья. Михасю, родненький… Я ведь уже не ждала и не надеялась, а ты вдруг приехал, — шмыгая носом, объясняла Марийка.
Настя, растроганно кивая, смотрела на них, потом тихонько, чтобы они не заметили, отступила и пошла домой.
— Я сейчас, — всхлипывая, говорила Марийка. — Я сейчас перестану… Вот уже перестала. — Согнутым локтем она смахнула слезы и подняла улыбающееся лицо. — А какой ты стал красивый, Михасю! Ещё красивше, чем раньше…
— Тоже нашла красавца, — усмехнулся Шевелев.
— А конечно! Ты для меня самый красивый из всех. Ой, что ж мы стоим? Идём, я тебе донечку нашу покажу.
В кухне возле печи хлопотала старая женщина.
— Вот, тетя Устя, я говорила, шо мой Михась обязательно приедет, вот он и приехал…
Устя вытерла подолом руку и, сложив её дощечкой, подала Шевелеву.
