Таинства и обыкновения. Проза по случаю - О'Коннор Фланнери (бесплатные книги онлайн без регистрации txt, fb2) 📗
В ночное время призывные зовы принимают унылое звучание, оглашая собою окрестности. Я давным‐давно разрешила павлинам (ещё своим первым питомцам) гнездиться в кедровнике за домом. Там по‐прежнему обитает пятнадцать, а то и все двадцать особей, но мой первый, пожилой павлин, из города Юстис, штат Флорида, обосновался на крыше амбара, а одноногий инвалид, изувеченный сенокосилкой, облюбовал плоскую крышу сарая возле конюшни. Остальные живут на деревьях близ пруда, несколько в дубовой роще сбоку от фермы, а одного так и не удалось уговорить покинуть водонапорную башню. С облюбованных позиций они и перекликаются друг с другом еженощно. Увидев тревожный сон, павлин кричит «на помощь!», и тогда, со стороны амбара, пруда и рощи отзывается хором всё беспокойное хозяйство:
Звучит настолько загадочно, что и самому беспокойному соне кажется продолжением его птичьего кошмара.
Говорить правду об этих существах нелегко. Повадки одной птицы, когда она сама по себе, едва заметны, но когда их у тебя сорок штук, то тут уж имеется «положение дел». Я не ошиблась, предсказав, что мои птицы будут питаться «Стратеной», но вместе с ней они поедают и всё остальное. Особо налегая на цветы. Все опасения моей матери, таким образом, подтвердились. Павлин не просто уничтожает цветы, он делает это шаг за шагом, планомерно опустошая клумбу. Даже сытый павлин обязательно откусит и выронит приглянувшийся ему цветочек. Отдавая предпочтение хризантемам и розам в качестве дежурных закусок. Если цветы не пробуждают в нём аппетит, павлин охотно на них садится. А присев, павлин начинает умащивать себя пылью, углубляя избранную точку. Даже курице в цветочной клумбе не место, а павлину тем более – на месте такого «насаждения» образуется не ямка, а целый кратер. Когда павлин купается в пыли, его почти не видно за тучей песка. Обычно тому, кто примчался с метлой наперевес, сквозь круговерть вздымаемой пылищи видны только зелёные перья и глаза‐бусинки, мерцающие сатанинским блаженством.
Напряжённость в отношениях матери с этими птицами возникла с момента их появления на ферме. На первых порах ей приходилось рано утром спешить к розовым кустам с ножницами, чтобы успеть срезать свои «бэнксы» и «гуверы [8]» прежде, чем ими позавтракает какой‐нибудь павлин. Теперь эта проблема частично решена благодаря сотням футов проволочных ограждений вокруг цветочных клумб высотой не выше полуметра. Мама полагает, что на высокую изгородь павлины бы кидались, а перепрыгнуть через низкую изгородь у них «ума маловато».
С ней бесполезно спорить. Их проволока не устрашит, говорю я ей, но она твёрдо решила, что так лучше. Помимо декоративных растений, павлины объедают плодовые деревья, что стало причиной некоторой нелюбви к ним моего дяди, который высадил по периметру фиговые деревья из‐за личного неравнодушия к инжиру. «Выгнать гада из фиг!», рокочет он всякий раз, вскакивая с кресла, едва заслышит треск ветвей, и кому‐то приходится выполнять поручение с помощью метлы.
Что ещё любят делать павлины? Проникая на амбарный чердак, они выклёвывают зерна арахиса, так что наш молочник им не благоволит. Так как они охотно едят ещё и свежие овощи, то бесят и его жену.
Ещё павлины любят сидеть, свесив хвост, на столбах и воротах. Павлин на столбе смотрится великолепно. А семерых павлинов на воротах и вовсе не опишешь, правда, воротам от этого пользы мало. Теперь все наши заборы сутулятся в разные стороны, а ворота открываются под углом. Одним словом, единственный, кто мало‐мальски охотно терпит павлинов на ферме, это я. Вероятно, из чувства благодарности пернатая живность одаряет меня быстрым увеличением своего поголовья. По моим подсчётам, их уже около сорока, но я пока ещё не созрела для проведения тщательной переписи. Раньше, перед покупкой птиц, меня убеждали, что разводить павлинов крайне сложно. Увы, это не так. Каждый май курочка гнездится в углу ограды и откладывает от пяти до шести увесистых темно‐жёлтых яичек. С этой поры раз в день самка вылетает из гнезда, как ракета, с пронзительным воплем «и-йау!» Затем, нахохлив и вытянув шею, она дефилирует по двору, оповещая о том, что вскоре предстоит. А я слушаю в смешанных чувствах.
Через двадцать восемь дней самка выводит напоказ пять или шесть воркующих малюток, размером с крупного мотылька. Самец ими не интересуется, разве что клюнет того, кто путается под ногами. Но самка заботливая мать, и большая часть молоди у неё выживает. А тех, кого за зиму не сгубили болезни и хищники (ястреб, лисица, опоссум), видимо, можно устранить только насильственным путём.
Как‐то раз к нам заглянул фермер, у которого мы покупаем столбы для ограды. По рассказам этого человека, когда‐то у него на ферме обитало восемьдесят павлинов. Сообщив об этом, он метнул в мою сторону нервный взгляд.
– По весне, – признался столбовых дел мастер, – мы не слышали даже сказанное про себя. Скажи что‐то не вполголоса, зашумят с тобой в унисон, а то и раньше. Все столбы они нам расшатали. А летом сожрали все помидоры подчистую, прямо с грядок. А следом мускатный виноград. Жена моя сказала так – я выращиваю цветы для себя, а не для курицы, какой бы длины ни был у неё хвост. А осенью, когда они сбрасывают перья, нам приходилось за ними убирать. С нами жила моя бабушка, и ей было восемьдесят шесть, так она тоже сказала – либо они, либо я.
– И кто же ушёл? – спросила я.
– Двадцать штук до сих пор лежат у нас в морозилке.
– И как они на вкус? – спросила я, многозначительно оглядев парочку живых павлинов, слушающих наш диалог.
– Та же курятина, – ответил дядька. – Но есть их приятнее, чем слушать.
Глядя на павлина, я пробовала представить, что он у меня всего один, но рядом пристраивается второй, другой слетает с крыши, ещё пятеро несутся, вытаптывая посаженный вдоль ограды дербенник. Какой‐то павлин орёт на пруду, а молочник в амбаре бранит того, который позарился на коровий корм. «Справимся» – утешаю я моих близких.
Мне не по нраву подолгу думать о чём‐то неприятном. Но временами непреложные факты, как то: стоимость проволоки, дороговизна корма и ежегодный прирост павлиньего поголовья не выходят у меня из головы. С недавних пор я вижу тот же сон: мне в нём пять лет и у меня есть павлин. Приезжает фотограф из НьюЙорка, и накрыт праздничный стол. Коронное блюдо приготовлено из меня. «Хелп! Хелп!», кричу я, и просыпаюсь, пока не разрезали. И изо всех «павлиньих» мест – пруда, амбара и деревьев, на мой вопль дружно откликается птичий хор:
Меня по доброй воле с этого не сдвинешь – павлинам надо плодиться. Потому что, я это твёрдо знаю, – последнее слово будет за ними.
Писатель и его родина
Среди уймы упрёков, адресуемых современным американским прозаикам, громогласнее всех звучит такой (даже если он и не умнее остальных): обвинение в отказе говорить от имени своей страны. «Кто сегодня говорит за всю Америку?» – вопрошает недавняя передовица в журнале «Лайф». Сделать вывод, что наши писатели, по крайней мере, наиболее одарённые, за неё говорят, у журнала не получилось.
«Цимес» данной публикации – вот уже десять лет наша страна наслаждается беспрецедентным процветанием, опережая другие государства в построении бесклассового общества, а её литераторы продолжают писать так, словно живут в коробках на краю свалки, дожидаясь приёма в богадельню. От нас же в редакторской статье требуют показывать реальные достижения страны и (в заключении в ней незаметно появляются патетические нотки) просят от художника явить «искупительность духовной цели». Мол, ничего так не хватает нашей «тепличной литературе», как «радости жизни, как таковой».
