Оберег - Гончаров Александр Михайлович (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
И вот всё кончилось. И он, оказывается, изверг и гад… Ну да Бог ей судья!
Он был натурой, стремящейся к независимости. Стремящейся, но не имевшей ее. Про него говорили, что он космополит без сожаления, эстет без ностальгии, но это тоже было неверно; от него вместе с запахом замши, добротного военного сукна-габардина и табака исходило нечто покоряюще-убедительное и властное, смесь разумной иронии и изящной беспечности, помноженное на суровую школу жизни, — стоило посмотреть на его коротко стриженный затылок, как возникал в памяти запах «Шипра» на морозе и скрипящей военной кожи, — суровая служба, огранившая весь его облик, отсекшая всё лишнее, сиюминутное, была повинна в этом, и потому всякий раз, когда она обнимала его за сухую, мускулистую шею, ей виделся тот осенний солнечный день из далекой юности, всплывали в памяти волнующие краски увядания, строгие, но одновременно и пронзительные ароматы распадающейся на атомы жизни, смешанные с чувственными, теплыми благоуханиями здорового мужского тела, принадлежащего исключительно ей, ей одной, безраздельно и навсегда, а еще запах табака, перестоялой полыни и простого, чистого белья, пахнущего складом и казармой. Он был тогда курсант и находился в отпуске по поводу женитьбы. Они поженились только что накануне и жили целую неделю на осенней даче, это были прекрасные, безумные дни, полные счастья, прерываемые вечерними безмолвными стояниями на краю облетающего сада, где горела красная рябина и посвистывали флейтово дрозды-рябинники, и она чувствовала тонкие ароматы засыпающей природы, и все эти запахи были терпкими, «мужскими»: побитые первыми утренниками ягоды терновника, отсыревший тмин, перестоялый, увядающий шалфей, вишневая горьковатая темпера и пахучий хмель по древней изгороди, и всё это мешалось с еле заметным запахом его папирос — он, страшный эгоистv как все мужчины, просто невероятный нарцисс, уже и тогда, курил ей чуть ли прямо не в лицо, предполагая, видимо, что ей это приятно, и странное дело, тогда ей в самом деле был приятен дым его ужасных папирос, который лишь подчеркивал благоухание свежевспаханной земли, распахнутого, словно атласная постель, чистейшего чернозема, оттенял аристократизм его поскрипывающей военной кожи и мускусный аромат молодого, ей, только ей принадлежащего мужского, любимого тела, ждущего малейшего знака, малейшего зова.
Вдохновенье, любовь и еще что-то такое же прекрасное рождалось в ней, наполняло ее острым и шипучим, как шампанское, пьянящим счастьем, и она еле сдерживалась всякий раз, чтоб не выдохнуть в бессвязном стоне: а-ах!
И вот он разлюбил ее. Это ей теперь уже ясно. А может, никогда и не любил? Она всегда отмечала его сдержанность, прохладность, погруженность в себя, списывая это на характер и на специфику службы, он был военным прокурором, а такие профессии, как известно, не располагают ни к сантиментам, ни к восторгам. Он даже не отреагировал никак на то, что она подарила как-то ему на день рождения одни очень хорошие духи — «независимый ум, яркая индивидуальность», — со специфическим названием «Эгоистэ», — нет, не среагировал. Похоже, не удосужился даже название прочитать… Она позвонила с горя дочери в маленький приграничный городишко, где дочь жила на заставе, хотела поплакаться, отметив между прочим, что сквозь раскрытую форточку наносит в комнату росистым ароматом увядающих вишневых деревьев, первой паутиной, полетевшей над усталой за лето, зяблой землей, а из церкви снизу тянет таким византийским колоритом, отчего вдруг вспомнилось слышанное где-то выражение «благорастворение воздухов», и когда их наконец-то соединили, мать и дочь, через тысячи километров, — дочь с первых же слов матери о гадах-мужчинах, о неблагодарных извергах, взяла инициативу в свои руки, и на мать выплеснулся целый фонтан претензий к своему благоверному: завез, гад, в какую-то дыру, на край света в прямом смысле, со стиркой, уборкой, готовкой уже в старуху превратилась, ничего нет, в смысле: кино, театра, общества, перспектив никаких, в смысле: карьеры и денег, а детей уже двое, ох, ах, — что мать о своих проблемах даже и заикаться не стала. Попробовала успокоить, пообещала кое-чем помочь. С тем и положила трубку. Боже мой! У них с мужем уже два года, как внуки, а они… а они всё еще отношения выясняют. Ну пусть, пусть только домой заявится!
В этот вечер домой ночевать он не пошел. Заночевал на работе. Всю ночь ворочался на жестком казенном диване, размышлял, анализировал. Конечно же, думал, он мало, очень мало уделяет ей внимания, да и где тут, с такой службой — то самострелы, то побеги, то дедовщина, то черт знает что такое, — где тут найти свободное время и лишнюю энергию, когда еле добредаешь до дома. Он совсем забыл, что, оказывается, еще неделю назад у них был юбилей — двадцать пять лет со дня свадьбы, а он и запамятовал, — так вот отчего у жены срыв. Э-эх, старый, выживший из ума коняга!
На следующий день он стал ждать какого-нибудь знака со стороны жены, но она не звонила, — а ему уже хотелось ее борща, надоела сухомятка, а ходить обедать в роту охраны было стыдно, ведь как-то придется объяснять свое положение, как дошел до такой жизни. Он соскучился и по кошке Маруське, да и по кенару, неутомимому певуну Гоше тоже соскучился, а также по их пахучему, ароматному дому. Но она не звонила, не звала. И он остался ночевать в кабинете еще одну ночь. Взял в библиотеке несколько книг и журналов по косметике и парфюмерии, вызвав в свою сторону недоуменные взгляды библиотекарши. Начал листать, и словно провалился в какой-то иной, непознанный мир. Оказывается, в том мире было столько интересного и просто занимательного, что он читал как школьник, до самой глубокой ночи. Узнал, например, что использование свинцовых белил во времена Елизаветы приводило к выпадению волос, поэтому у женщин в те времена были такие высокие лбы, и что сама Елизавета умывалась через день красным вином и ослиным молоком, остальные дамы использовали кто дождевую воду, кто собственную мочу, и что Кристиан Диор, произведший революцию в парфюмерии своими альдегидами, утверждал, что настоящая женщина никогда не станет говорить о своем возрасте и о своих духах, а также узнал, что известные духи «Эскада» названы в честь лошади, победившей на скачках… Он полулежал на диване, а через открытую фрамугу оглушительно пахли облетающие хризантемы, которые разводили на клумбах караульные солдаты, своей свежестью и прохладностью напоминающие первый одеколон, как он узнал из брошюры, кёльнскую воду № 4711, родоначальницу всей парфюмерной империи, где бодрящая смесь запахов объединяла аромат лимона, апельсина, бергамота, розмарина и еще Бог знает чего.
Время от времени, откладывая книгу, он мучительно размышлял. Конечно же, он мало уделяет своей жене внимания, не интересуется ее жизнью, ее увлечениями, ее любимыми духами, которые она коллекционирует всю жизнь. Оказалось, что в этом увлечении бездна интересного, пропасть нюансов, а он не знает даже, какой сорт духов интересует ее сейчас. Нет-нет, что-то, кажется, вспоминается. Какая-то новая, похоже, французская фирма с длинным и достаточно сложным названием. Что-то она говорила про самую последнюю разработку в странной, скорее пикантной упаковке, и когда говорила про те духи, сыпались эпитеты: непревзойденные, изысканные, люкс. Он тогда как всегда усмехнулся про себя и тут же забыл, поглощенный своими делами, более важными. А вот сейчас вспомнил и покорил себя: ну что за эгоист! Конечно же, жена несчастлива с ним, с дуболомом, ему бы только дезертиров судить, а жене, с которой прожил половину жизни, уделял внимания меньше, чем кошке Маруське. Но ведь и она могла бы подумать о его больной пояснице. Ведь сколько раз уже просил связать что-нибудь из шерсти.
Так прошел этот день. А потом прошел еще один и еще.
Она все эти дни и ночи плакала и корила себя за свою резкость. Это ж сколько денег изводит, говорила себе, на всякие парфюмерные причуды, а о его больной пояснице, жестокосердная, так и не удосужилась подумать. А он, бедняжка, всегда безропотно и даже с улыбкой выполняет ее прихоти. Ну и что с того, что забывчив стал последнее время, забыл такую важную для них обоих дату, — все-таки годы берут свое, да и проблемы, проблемы, проблемы со всех сторон. А тут еще она со своими претензиями, со своими духами. А ведь у них уже внуки. А она всё еще молодится. Твой удел теперь, сказала себе строго, — кухня, телевизор, вязание. Всё, теперь она станет другой. Только бы он вернулся. Только бы не сделал с собой чего-нибудь. И, выскочив из постели, достала из кладовки фанерный почтовый ящик и стала складывать в него все свои драгоценные пузырёчки и флакончики, обливаясь слезами. Сложив, упаковав, написала адрес дочери и уже потянулась было к молотку и гвоздям, но остановилась. Захотелось на прощание полюбоваться. Она распаковала ящик, расставила полукругом, как капеллу, флаконы, раскрыла их, и комнату наполнил неслыханный, буйный аромат, сумасшедшее благоухание. Она надела свое лучшее белое бальное платье, нашла пластинку с балетом Чайковского «Щелкунчик», поставила «Вальс цветов» и пошла, и поплыла вдоль душистого полукруга… Вот старые, но очень любимые духи «1983», где волнующий букет жасмина, иланг-иланга и бергамота распускается в теплой сладости сандала и амбры, духи для волшебных моментов;
