Черная сотня. Происхождение русского фашизма - Лакер Уолтер (е книги TXT) 📗
Доводы в пользу приспособленчества звучали бы убедительней, если бы власти вознаградили церковь за лояльность. Однако две трети из 22 тысяч храмов, еще действовавших к моменту смерти Сталина, в дальнейшем были закрыты, так что к 1975 году их осталось самое большое 7500. Кроме того, согласно положениям, введенным при Хрущеве, священники, по существу, утратили власть в общинах, им теперь даже не разрешалось посещать на дому больных и умирающих прихожан. Они не могли совершать соборований. Запрещалось допускать в церковь детей.
Некоторые рядовые священнослужители протестовали, но руководители церкви хранили молчание. Каковы бы ни были практические соображения, сомнительно, чтобы церковь, проповедующая послушание Богу и верховенство Христа («И Он есть прежде всего, и все Им стоит», Кол. 1, 17), была вправе идти на уступки, лишающие ее морального авторитета. В Новом Завете сказано: «…Церковь повинуется Христу…» (Еф. 5, 24) Эти и многие другие положения Писания никак не согласуются с практикой пресмыкания церкви перед властями.
Давно высказывались предположения, что у КГБ имеются агенты в руководстве церкви. Но есть большая разница между предположениями и точными сведениями; не было также известно, насколько тесны эти связи. Первыми пролили свет на проблему сотрудничества бывшие руководители Совета по делам религий — учреждения, которое в течение многих лет управляло делами церкви.
Когда открылся доступ к секретным архивам КГБ, были обнаружены дела, касающиеся деятельности ряда членов Святейшего Синода — верховного учреждения Русской православной церкви. Тринадцати церковным иерархам были присвоены клички: Аббат, Кузнецов, Аптекарь и другие [377]. Большинство рапортов было подписано Тимошевским, тогдашним начальником Четвертого отдела Пятого управления КГБ, ведавшего церковными делами. Хотя были приняты меры предосторожности для сокрытия подлинных имен агентов, отчеты об их делах поступали регулярно и не составило большого труда установить их личности. Так, например, сообщалось, что агенты Антонов, Островский и Адамант участвовали в церковных встречах в Будапеште и Женеве, а в 1989 году ездили в Рим для переговоров с папой. В каждом случае делегации были малочисленными, и список их членов можно было установить по «Журналу Московской патриархии» и «Информационному бюллетеню» патриархии. Нескольких часов работы оказалось достаточно, чтобы установить: агент Антонов был не кто иной, как митрополит Украинский и Галичский Филарет [378]. Священник Глеб Якунин, член комиссии Верховного Совета по изучению архивов КГБ, сообщил в 1992 году, что использование агентов продолжалось до самого недавнего времени, и есть вероятность, что оно продолжается по сей день [379]. Разного рода обвинения были выдвинуты против митрополитов Питирима, Ювеналия, Кирилла и даже против самого патриарха. Согласно архивам КГБ, кличка Ювеналия была Адамант. Однако у него, как и у других церковных руководителей, нашлись защитники. Андрей Кураев напомнил общественности, что священник Александр Мень — один из крупнейших либеральных богословов последних десятилетий — служил в епархии Ювеналия и митрополит явно покровительствовал священнику, который отнюдь не был любимцем КГБ и широко печатался за границей [380].
Разумеется, роль агентов была различной: одни были «чекистами в рясах», у других статус был не столь высоким. Так, если КГБ сообщал, что в 1982 году состоялось 1809 встреч с церковными деятелями (письменные доносы в отчет не включались), то нет оснований предполагать, что все эти люди были штатными агентами: некоторые могли даже не знать, что дают материал для тайных служб. Рассказ одного священника о методах вербовки агентов представляется достаточно типичным. Через два дня после подачи документов для поступления в духовную семинарию этого человека посетил капитан КГБ, который по-отечески предостерег его и посоветовал избрать другую карьеру: местный архимандрит якобы соблазняет и насилует молодых людей [381]. Юноша стоял на своем, и к нему опять пришел тот же гость — на этот раз с сообщением, что кто-то против его приема в семинарию. Впрочем, КГБ поможет открыть нужные двери, если абитуриент докажет, что он честный человек и не антисоветчик. Капитан всего лишь хотел, чтобы молодой человек позвонил ему через несколько дней, что тот и сделал. Телефонный разговор был заурядный: как себя чувствует будущий священник, хватает ли ему на еду. Это было все… пока. При необходимости КГБ свяжется с новобранцем. Согласно этому источнику, до 1985 года практически с каждым, кто хотел поступить в духовную семинарию, секретные службы вступали в контакт подобным образом. Позднее КГБ ограничил вербовку только перспективными кандидатами — обычно людьми с высшим образованием, у которых было больше шансов на продвижение в церковной иерархии: «На нашем курсе мы не скрывали друг от друга этих контактов. Наоборот, мы предупреждали друг друга: «Меня вызывают в такое-то место. Если что-то случится, будешь знать, где меня арестовали». Возвратившись с этих встреч, мы сообщали друг другу, о чем шла речь, какие задавались вопросы, и предупреждали тех, кому могла угрожать опасность» [382]. Первые контакты с КГБ были, как правило, вполне невинного свойства: они хотели знать о подозрительных иностранцах, — а какой достойный гражданин откажется выполнить свой патриотический долг? Вопросы о внутренних церковных делах, о коллегах и прихожанах задавались позднее. Однако такой подход был пригоден для Москвы, но не для провинции, где иностранцев никто в глаза не видел и не имел с ними связей.
Когда священник, которого вербовал капитан КГБ, не поддался, его послали к «неверным» — в Румынию Чаушеску. Последняя попытка вербовки была сделана за десять дней до неудавшегося августовского путча 1991 года. По мнению этого священника, чуть ли не каждый второй русский православный священнослужитель сотрудничал с КГБ. Якунин приводил гораздо меньшую цифру (15–20 %), но он, по-видимому, имел в виду агентов, а не всех, с кем вступали в контакты. Бакатин, который несколько месяцев после путча возглавлял КГБ и имел уникальную возможность познакомиться с секретными архивами, сообщал, что лишь немногие из тех, с кем КГБ вступал в контакт, категорически отказывались от сотрудничества.
Лишь одну группу не шокировали разоблачения священников, сотрудничавших с КГБ, — крайних правых. Напротив, полагали они, осуждать следовало «эдельштейнов» с их нападками на «чекистов в рясах». До революции церковь решительно не допускала в свои ряды «эдельштейнов». Да и КГБ был очищен от евреев стараниями Сталина и генерала Рюмина, которому за это причитаются посмертные почести (Рюмин был главным организатором «дела врачей»; после смерти Сталина казнен). Нападки на агентов и коллаборационистов — «явная антихристианская пропаганда» [383]. Но и среди демократов не было единодушного мнения, как относиться к агентам и коллаборационистам. Некоторые, вроде священника-реформиста В. Полосина (депутата Верховного Совета), считали, что сама по себе служба в качестве информатора властей не является нарушением канонического закона per se [384]. Либерал Шушарин писал, что система засылки агентов в церковь отвратительна и бессмысленна одновременно, ибо есть другие способы регулировать церковную жизнь, если церковь это позволяет. Подобные выступления подверглись яростной атаке со стороны Зои Крахмальниковой, которая протестовала против преуменьшения масштабов «индустрии предательства», — ибо «худые сообщества развращают добрые нравы» (1 Кор. 15, ЗУ) [385]. Патриарх заявил, что грешно обвинять невинных, а самиздатский журнал сообщил, что кличка патриарха в КГБ была Дроздов. Возможно, засылка агентов КГБ в церковные круги и была бессмысленным делом, но в Восточной Германии и других странах она, несомненно, подрывала мораль и порождала взаимную подозрительность, которая сохранялась долгое время после крушения самой системы.
