Черная сотня. Происхождение русского фашизма - Лакер Уолтер (е книги TXT) 📗
Такого рода аргументация ввергает русскую правую в бездну проблем и противоречий, которые, по-видимому, неразрешимы. Проверять религиозность русской нации в посткоммунистическую эпоху — бессмысленно, ибо, как уже отмечалось, даже по самым благоприятным опросам менее половины населения России относят себя к верующим, а соблюдают православный ритуал и того меньше [473]. Заменить религиозный тест расовым вряд ли возможно, ибо для всех, кроме ультраправых сектантов, такой вид проверки абсолютно неприемлем — отчасти из-за памяти о нацизме. В любом случае расовый критерий неприменим в стране, пережившей столь бурное смешение рас и народов. Было бы интересно как-нибудь провести в России генетическое исследование; результаты его, вероятно, удивили и поразили бы многих националистов. Они пришли бы к заключению, что (перефразируя Кодекс Наполеона) «la recherche de l'origine est interdite» [474].
И все же разница между патриотизмом (добром) и национализмом (злом) остается открытым вопросом по многим причинам, в том числе и историческим. Патриотизм не всегда пользовался таким уважением, как ныне. Не только Сэмюэл Джонсон [475] говорил, что патриотизм — последнее прибежище негодяя, и не один Драйден [476] мог сказать: «Дураком довелось бывать, но патриотом — никогда». Лессинг писал другу, что он не знает, что такое «любовь к родине» — в лучшем случае это «героическая слабость», которой он был бы рад избежать. Шиллер, которым восхищались и которого цитировали в России, может быть, не меньше, чем на родине, писал другу в год Французской революции, что «патриотические интересы важны только для незрелых наций», а писать лишь для одного народа — ничтожная и банальная цель. Гете до конца жизни придерживался того же мнения, а Пушкин жаловался на несчастье быть рожденным в России. Шафаревич, самый неутомимый охотник за русофобами, особенно выделил и заклеймил Гейне за неуважение к национальным идеалам. Гейне был евреем, его обвинить легче всего, но каждый, кто знаком с историей европейской культуры, знает, что и в век Просвещения, и в следующую за ним эпоху царило полное безразличие к патриотизму. Люди того времени были космополитами, они верили в Humanitas и прогресс всего человечества, в системе их ценностей ни патриотизм, ни национализм не занимали высокого места.
Хотя некоторыми корнями национализм уходит в XVIII век, можно считать, что он был изобретен в Европе (как сказал Э. Кедури) лишь в эпоху наполеоновских войн — и с этого времени начинается его победоносное шествие по миру. С тех пор не прекращаются споры: национализм — это добро или зло? Либералы (и марксисты) себе на беду традиционно недооценивали его политическое значение. Несомненно, европейский национализм XIX века нередко (но не всегда) был положительной, объединяющей силой (подобно тому, как семья и клан — или империя — объединяли людей в более ранние исторические периоды), союзником демократии. Но в XX веке он чаще был союзником (или орудием) агрессивных, тиранических режимов, приводил к постоянным конфликтам, репрессиям, порождал нетерпимость и лишь разделял людей. Есть и другое мнение: сам по себе национализм — не хорош и не плох, это естественное явление, а разрушительные войны бывали задолго до его возникновения. Но поскольку средства уничтожения стали гораздо более смертоносными, а войны — гораздо более разорительными, чем прежде, то и побудительные мотивы, такие, как национализм, также стали намного опаснее. Между идеями Гердера или демократическим национализмом Мадзини и Гарибальди и межнациональными конфликтами в Восточной Европе наших дней нет ничего общего. И националистов вдохновляют отнюдь не идеалистические концепции. Льюис Намир [477] в одной из своих работ высказал такое суждение: на определенном этапе истории в странах Центральной и Восточной Европы стала престижной государственная служба, соответственно вопрос о языке приобрел величайшее значение, а из споров о языке возник национализм.
Это наблюдение относится к XIX веку. Но оно справедливо и для современной Восточной Европы, и, a fortiori, для большинства республик бывшего Советского Союза. Главной объединяющей силой стала ксенофобия, а идеологические претензии ксенофобов в области истории и культуры чаще всего лживы: среди исторических лиц, возведенных в «герои», негодяев обычно столько же, сколько святых. Агрессивный национализм, с его насущной потребностью иметь врагов, помогает демагогам властвовать над толпой, он отвлекает общество от подлинно важных проблем, стоящих перед ним, — экономических, политических, экологических. Короче говоря, национализм такого рода — верный путь к катастрофе. Ранние идеологи национализма — виднейший из них Гердер — были гуманистами. Их занимали вопросы национальной принадлежности и групповой культуры, они считали, что все культуры (как и все народы) равны перед Богом. Они жили в традициях Просвещения. Вот тут мы подходим к коренному различию между современным правым национализмом в России (и в любой другой стране) и его первоисточником: суть — в анти-Просвещении. Для крайних правых националистов философия Просвещения — дело дьявола. Космополитическая идея «гражданина мира», концепция общечеловеческих ценностей презренны, они прямо противоположны ценностям и идеалам подлинного патриота. Так было не всегда. Когда в своей знаменитой «Пушкинской речи» Достоевский провозгласил, что судьба России — это, бесспорно, судьба общеевропейская («западная», говоря современным языком) и универсальная, когда он говорил об общечеловеческом гении Пушкина и утверждал, что быть подлинно русским — значит быть братом всех людей и вселенским человеком (курсив оригинала), — он, возможно, был слишком возбужден и изъяснялся не вполне связно, но, несомненно, был искренен. Сегодня нельзя представить себе оратора русской правой с такими настроениями. Распалась связь времен — произошло восстание против здравого смысла, и идеи свободы и общечеловеческих ценностей были отброшены.
Прошло более двухсот лет, и сейчас мы слишком хорошо осознаем наивность людей Просвещения. Они оценивали человеческую личность и человечество в целом чрезмерно оптимистично. Спустя пятьдесят лет после поражения фашизма все более остро ощущается необходимость в противовесе этой идеологии. Просвещение вновь выходит на сцену как защитник свободы и справедливости против сил тьмы и варварства. Между ними проходит линия фронта и в современной России.
На этом этапе дискуссии русские «либеральные консерваторы» [478] склонны цитировать Екклесиаста: «Всему свое время и время всякой вещи под небом»; «время разбрасывать камни, и время собирать камни» (Еккл. 3, 1; 3, 5). После столь долгой борьбы не пришло ли время всем мужчинам и женщинам доброй воли убрать баррикады и объединить силы для перестройки и исцеления? [479] Страна, которая видела так много конфликтов, очень нуждается в мирном сотрудничестве. Но для сотрудничества необходим фундамент. Сможет ли русская правая — с ее упором на русскую исключительность, на русофобию, с ее глубокой ненавистью к космополитам и «культурным нигилистам», с ее психологической потребностью иметь врагов — хотя бы вообразить, что она разбирает баррикады? Может быть, они нужны ей так же, как Хонеккеру была нужна Берлинская стена?
Различаются ли (благотворный) патриотизм и (злокачественный) национализм лишь степенью любви к родине, как это видит Лихачев? Каждый любит или должен любить свое отечество, но опасен тот, кто приносит в жертву этой любви все остальные человеческие связи, ценности и обязательства.
А может быть, патриотизм и национализм: — это лишь две стороны одной медали, или, точнее, две разные страницы в географическом атласе? Часто отмечают фундаментальную разницу между либеральным западным и авторитарным восточным национализмом [480]. Национализм на Западе возник в странах этнически относительно однородных или, по крайней мере, с точно определенными границами; у них были высоко развиты экономика и культура. Национализм в Восточной Европе (и в «третьем мире») возник — или был изобретен — в совершенно иных условиях. Отсюда его антилиберализм, подавление меньшинств, частые конфликты и войны с соседями и вообще разрушительный характер. Разумеется, и национализм на Западе не всегда соответствовал высоким стандартам. Но после горьких уроков двух мировых войн западный национализм в целом утратил агрессивность.
