Чехов; Посещение Бога - Киреев Руслан (лучшие книги без регистрации .txt) 📗
Изменились к лучшему или к худшему? "Как врач, лечивший Чехова, и исключительно с врачебной точки зрения, я должен сказать, что изменения эти, к сожалению, не могли способствовавать ни лечению, ни улучшению его здоровья... Его несчастьем стало счастье, выпавшее на его долю к концу жизни и оказавшееся непосильным для него: Художественный театр и женитьба".
Сказано предельно корректно, но достаточно определенно. Ну, ладно, Художественный театр -- это понятно: напряженная, почти непосильная работа над пьесой, которую театру не терпелось заполучить, волнения, связанные с распределением ролей, репетиции, но отчего же несчастьем стала женитьба? Альтшуллер явно дает понять, что считает этот брак неудачным, считает, что он ускорил смерть Чехова, и тут он не одинок.
По всем человеческим меркам жена, настоящая жена, должна быть рядом с мужем, когда он болеет. Когда он так болеет. Это понимали все, в том числе -- и даже, может быть, в первую очередь -- сама Ольга Леонардовна. Она прямо пишет ему об этом в своих письмах к нему, осыпает себя упреками. "Боже мой, как я глубоко виновата перед тобой. Я так нежно понимаю тебя и поступаю как дворник".
В другом письме, к Альтшуллеру, она прямо признается: "Я все-таки думала, что здоровье Антона Павловича в лучшем состоянии, чем оно есть, и думала, что ему возможно будет провести хотя бы три зимние месяца в Москве". Ошиблась, стало быть? Жалеет? Но что сделано, то сделано, и она, первая актриса лучшего театра России, готова бросить сцену, поселиться с мужем в спасительной для него Ялте, но тут категорически против он. Сам Альтшуллер признает, что Антон Павлович "не допускал и речи об этом". О том же свидетельствуют и другие современники. Редактор "Журнала для всех", бывший солист Большого театра В. С. Миролюбов записал в дневнике весной 1903 года: "Чехов говорил: "Все зависело от меня, я потребовал, чтобы она не бросала сцены, что бы она тут делала в Ялте"".
Он вообще не мог принять жертвы от кого бы то ни было. Не только от жены -- даже от матери, так самозабвенно любившей его. Уж она-то готова была жить с ним где угодно и сколько угодно; она и жила с ним в ту последнюю ялтинскую осень -- страшную осень! -- жила до тех пор, пока он не заставил ее уехать. Встревоженная Ольга Леонардовна решила, что они поссорились, но Чехов решительно опроверг это. "Ты ошибаешься в своем предположении, с матерью я не ссорился. Мне было больно смотреть на нее, как она тосковала, и я настоял, чтобы она уехала -- вот и все. Она не крымская жительница".
Теперь он остался совсем один -- тоже житель отнюдь не крымский. Даже погода -- а вторая половина ноября стояла в Ялте теплая и сухая, в отличие от слякотной московской, -- совсем не радовала его. Об одном, только об одном все его мысли. "Не пишу ничего, все жду, когда разрешишь укладываться, чтобы ехать в Москву". И добавляет, смягчая, по своему обыкновению, улыбкой серьезность тона: "Это говорят уже не "Три сестры", а один муж".
К Москве у него было отношение особенное. Его коллега (Чехов любил это слово), врач и литератор Сергей Елпатьевский, вспоминал позже: "Он, умный человек, мог говорить удивительно несообразные слова, когда разговор шел о Москве. Раз, когда я отговаривал его ехать в Москву в октябре, он стал уверять совершенно серьезно, без иронии в голосе, что именно московский воздух в особенности хорош и живителен для его туберкулезных легких".
Елпатьевский, патриот Ялты, которую Чехов ругал чем дальше, тем сильнее, напоминал ему "про московскую вонь, про весь нелепый уклад московской жизни, московские мостовые, кривули узеньких переулков, знаменитые тупики, эти удивительные Бабьи Городки, Зацепы, Плющихи, Самотеки", но все бесполезно. "Видно, что и Самотека, и Плющиха, и даже скверные московские мостовые, и даже мартовская грязь, и серые мглистые дни -- что все это ему очень мило и наполняет его душу самыми приятными ощущениями".
Коллега не ошибался. "Скорей, скорей вызывай меня к себе в Москву, -- с мольбою обращается Чехов к жене. -- Здесь и ясно, и тепло, но я ведь уже развращен, этих прелестей оценить не могу по достоинству, мне нужны московские слякоть и непогода; без театра и без литературы я уже не могу".
И в тот же день сестре Марии Павловне: "Приеду, как только позовут телеграммой".
Телеграмма пришла через неделю, в субботу 29 ноября: "Морозит. Поговори Альтшуллером и выезжай".
Разговор с Альтшуллером был тяжелым: тот "умолял не губить себя, не ездить в Москву", но пациент лишь улыбался в ответ: билет на пароход до Севастополя, откуда отправлялись поезда в Москву, был уже заказан. "Выезжаю вторник", -- телеграфировал он жене. Всего два слова, даже без подписи... А в среду в хронике "Крымского курьера" появилась коротенькая заметка: "Вчера утром на пароходе русского общества пароходства и торговли "Цесаревич Георгий" уехал в Севастополь А. П. Чехов, для следования оттуда в Москву".
Когда он приехал, репетиции "Вишневого сада" были в самом разгаре. Сперва Чехов присутствовал на них регулярно, практически на каждой; устраивался где-нибудь в глубине зала и внимательно следил за происходящим на сцене, изредка делая незначительные замечания. От пространных суждений воздерживался, хотя не нравилось ему многое. Позже, уже после премьеры, он признается в сердцах, что Станиславский "сгубил" его пьесу, и прибавит обреченно: ну, да ладно... В каких-то вещах он был фаталистом. Вот и на репетиции вскоре перестал ходить, вообще редко покидал дом -- отчасти, может быть, из-за того, что квартира, которую сняла Ольга Леонардовна, располагалась на третьем этаже, а лифта, именуемого тогда подъемной машиной, не было. "Полчаса требовалось ему, чтобы взобраться к себе, -- напишет позже, уже после смерти Чехова, Гарин-Михайловский. -- Он снимал шубу, делал два шага, останавливался и дышал, дышал".
Но раз он не просто покинул дом, а покинул надолго и оказался довольно далеко от него. На кладбище... Но не из-за любви к кладбищам, как утверждал его товарищ по университету, московский профессор Григорий Иванович Россолимо, а потому, что хоронили их однокурсника Алтухова.
"На отпевании, -- вспоминал Россолимо, -- меня взял за локоть Чехов... Он очень изменился за последние полгода: похудел, пожелтел, и лицо покрылось множеством мелких морщин". Тем не менее тихонько, "нежным баском", подпевал хору, а после "шутил на тему о том, кто из нас двоих раньше последует за Алтуховым"".
Раньше последовал он... Причем в том же возрасте, в каком умер Алтухов. Профессор Россолимо, крупный невропатолог, уже тогда понял это. Или, лучше сказать, не понял, а разглядел. Да и мудрено было не разглядеть. Другой доктор, Викентий Вересаев, он же писатель, еще весной заметил на его лице "темную тень обреченности". С тех пор она чеховского лица не покидала, но особенно явственно проступила в день премьеры "Вишневого сада", которая состоялась ровно через месяц после похорон Алтухова, в субботу 17 января.
Все московские газеты в этот день вышли с сообщениями о предстоящем событии, которое, как писали "Новости дня", "далеко выходит из рамок театрального торжества". И прогнозировали, что "оно обратится в литературный праздник". По слухам, которые газеты с энтузиазмом повторяли, готовилось "грандиозное чествование". Вопреки воле Чехова, неоднократно высказываемой им, решили, воспользовавшись премьерой и тем, что она совпала с днем рождения автора, отметить 25-летие его творческой деятельности.
На самом деле никакого 25-летия не было. Если вести отсчет с первой достоверной публикации (специалисты практически единодушны в том, что Чехов и прежде печатал свои мелочи под различными псевдонимами), то оно должно было прийтись на март 1905 года. Но все вокруг словно бы чувствовали, что до этого времени ему не дожить, и спешили проститься с писателем.
В зале были Горький и Рахманинов, Андрей Белый и Шаляпин, который выступил на ужине после спектакля с обращенной к "юбиляру" речью, -- вообще вся, как принято говорить в таких случаях, театральная и литературная Москва. Масса подарков, причем преподносили в основном старинные вещи, над чем Чехов впоследствии иронизировал, масса выступлений, зачастую довольно пространных, а еще приветственные адреса, а еще телеграммы, и все это автор, которого привезли в театр лишь к концу третьего действия и который едва держался на ногах, выслушивал стоя.
