Горбачев - Грачев Андрей (первая книга .TXT) 📗
Словно не замечая этого, Горбачев продолжал на сессиях Госсовета настойчиво взбивать обволакивавшую его со всех сторон зыбкую политическую «сметану» в надежде, что рано или поздно ощутит под ногами твердую опору. В действительности он уже толок воду в ступе. Президент принимал дипломатов, банкиров и журналистов, выбивал из членов большой «семерки» запоздалые кредиты и ревниво следил за тем, как его работу освещают телевидение и пресса, хотя на самом деле территория союзного государства, съежившаяся, как шагреневая кожа, уже, в сущности, совпадала с пространством его кабинета, приемной и прилегающей к ней Ореховой гостиной. Журнал «Тайм», провозгласивший Горбачева в 1990 году «Человеком десятилетия», опубликовал интервью с ним под заголовком «Президент без страны». Все больше изолируемый Кремль, ворота которого готовился разнести «российский таран», в эти дни походил на форосскую дачу: если на подступах к «Высоте» — кабинету Горбачева — службу несла его личная, союзная охрана, то въезд и выезд с территории Кремля контролировали уже российские службы.
В один из ноябрьских вечеров, решив отметить 38-летие своей свадьбы и заодно отвлечься от новоогаревской «тягомотины», Михаил Сергеевич отправился с женой в театр на «Мартовские иды». Отвлечься не получилось. Заговор против Цезаря, предательство друзей и измена соратников, — как пересказывал на следующий день свои впечатления Горбачев, — пьеса оказалась «буквально из нашей жизни». Только он и Раиса думали, что речь в ней идет о пережитом в августе, на самом же деле — о еще предстоявшем им декабре.
После украинского референдума, естественно, одобрившего «незалежность», советская драма быстро двинулась к развязке. Еще накануне и даже в самый день голосования Горбачев, надеясь повлиять на его результат, дал пространное телеинтервью украинским журналистам, где вспоминал о своих русско-украинских корнях, убеждал сохранить Союз. Интервью передали по союзному телевидению. Увы, эффект от этого выступления был не б?льшим, чем от записанного ночью в Форосе обращения к советским гражданам.
После Л.Кравчука, объявившего об отказе Украины подписать Союзный договор, в игру вступил С.Шушкевич. Его роль заключалась в том, чтобы успеть за неделю расстелить перед Ельциным красную дорожку и… накрыть стол в Беловежской Пуще. Об остальном — проектах документов о роспуске Союза — позаботилась российская «передовая группа» в составе Г.Бурбулиса и С.Шахрая. Перед поездкой в Минск на «давно запланированную» российско-белорусскую встречу Ельцин пришел к Горбачеву «посоветоваться, как убедить Украину присоединиться к Союзу», поскольку Кравчук обещал подъехать и «рассказать о референдуме». Два президента достаточно быстро договорились о том, как «надавить на украинцев». Оба заявили, что не мыслят себе Союза без Украины. Только потом выяснилось, что в эту формулу каждый вкладывал свое содержание. Мало кто обратил тогда внимание на мимоходом брошенную журналистам ельцинскую фразу: «Если не получится, придется подумать о других вариантах». Уже позднее, рассказывая в узком кругу об этой встрече, Борис Николаевич похвалялся, как ловко усыпил бдительность союзного президента.
И хотя Горбачев пишет, что, когда он узнал, кто в Минске готовит встречу (Бурбулис и Шахрай), ему «все стало ясно», похоже, он в очередной раз, как в августе, недооценил своих соперников, посчитав, что в Пущу «троица» отправилась только для того, чтобы «расслабиться». О том, что там произошло, он узнал вечером 8 декабря от С.Шушкевича, которому партнеры поручили позвонить Горбачеву и от имени «тройки» сообщить, что в Белоруссии он и его гости действительно «все подписали», правда, совсем не то, что намечалось. А чтобы тот понапрасну не хватался за телефонную трубку, его же проинформировали, что новый министр обороны Е.Шапошников «в курсе принятых решений» и что «Борис Николаевич поставил в известность президента Буша». Ельцин предпочел позвонить американскому президенту, а не Горбачеву не только для того, чтобы избежать неприятных объяснений, а еще и потому, что в «разогретом» состоянии ему сподручнее было общаться с внешним миром через переводчика. Отвечая позднее начальнику Генштаба М.Моисееву на вопрос: «Зачем вам нужно было разваливать Союз?», Г.Бурбулис не скрывал своих эмоций: «Это был самый счастливый день в моей жизни. Ведь над нами теперь никого больше не было».
Миг действительного ликования для беловежской «тройки» наступил, однако, несколько дней спустя, когда они убедились, что на брошенный вызов Горбачев не захотел или не смог адекватно ответить. В ту же памятную ночь «пущисты» изрядно нервничали — само место встречи выбирали с учетом близости польской границы, а на случай непредвиденных осложнений неподалеку стоял вертолет. О том, что нервы у них были напряжены, свидетельствует их поведение и в последующие дни. Крайне взволнованный Шушкевич, позвонивший утром 9 декабря руководителю президентской администрации Г.Ревенко, «почти всхлипывая», начал объяснять, что ему надо отоспаться и все осмыслить, поскольку все так неожиданно произошло. «Борис Николаевич все расскажет, но, если они с Михаилом Сергеевичем сочтут нужным, я готов немедленно прибыть в Москву». Другой телефонный разговор на следующее утро — Горбачева с Ельциным — состоялся в моем присутствии. На вопрос, когда он появится в Кремле, Ельцин ответил вопросом: «А меня там не арестуют?» Михаил Сергеевич даже опешил: «Ты что, с ума сошел?!»
В ту памятную ночь в Беловежской Пуще сотрапезники напрасно тревожились за свою безопасность. Даже если бы маршал Шапошников не изменил своему президенту и Конституции, Горбачев все равно не прибег бы к услугам армии или спецназа, чтобы арестовать заговорщиков. Хотя именно за то, что он не сделал этого, «не выполнив тем самым своего конституционного долга по защите союзного государства», его впоследствии яростно критиковали многие, в том числе и другие августовские путчисты — В.Крючков и Д.Язов, сами по необъяснимой причине не решившиеся арестовать Ельцина, когда интернированный в Форосе Горбачев не мог этому помешать.
На решительные же меры не пошел он вовсе не потому, что не располагал информацией или не имел достаточных сил и средств, — их требовалось не так уж много. А.Лукьянов, сам, правда, находившийся в это время в Лефортово, утверждал: «Белорусские чекисты» своевременно проинформировали Президента СССР и готовы были «накрыть всю эту компанию». Г.Шахназаров уверен: если и не в ту ночь, то в последующие дни Горбачев еще мог бы восстановить в армии единоначалие, несмотря на то что маршал Шапошников переметнулся на сторону заговорщиков. Дочь Ирина тоже считает, «если бы отец захотел, он мог бы заварить большую кашу». Но именно «кровавой каши», острого политического конфликта или, не дай бог, гражданской войны он и боялся больше всего и хотел избежать, начиная свои реформы. И уж, во всяком случае, не пошел бы на такой огромный риск ради сохранения власти.
Некоторые усматривают в недостаточно выраженном властном инстинкте слабость Горбачева если не как политика, то как государственного деятеля, непростительную особенно в условиях России. Наверное, он будет готов принять это обвинение, недаром не только неоднократно говорил, что видит во власти не самоцель, а исключительно инструмент для конкретного политического проекта, но и подтвердил это своим поведением. Очевидно, такой «утилитарный» подход к власти ставил его в заведомо проигрышную позицию по сравнению с теми, кто, как тот же Ельцин, видел в ней главную цель. Видимо, по этой причине он оказался в итоге человеком более пригодным к тому, чтобы изменять и преобразовывать Россию, чем править ею. Спустя много лет после ставропольской школы партнеры по российской политике напомнили Горбачеву преподанный еще в юности безжалостный урок: на собрании, когда его выбирали комсомольским секретарем, Миша встал, чтобы отвечать на вопросы. В это время за его спиной кто-то выдернул из-под него стул, и, садясь, он приземлился на пол… «Хрущевский вариант», которого Горбачев счастливо избежал в августе, настиг его в декабре.
