Путешествие в седле по маршруту "Жизнь" - Петушкова Елена (читать книги полностью TXT) 📗
Наконец, третий источник моего тогдашнего скептицизма по отношению к себе — возраст. Мне было двадцать девять, а самому молодому из известных до сих пор чемпионов, Филатову, в год его победы — тридцать четыре. Линзенгофф — больше сорока…
Я могла надеяться после переездки не опуститься намного ниже и, объективно, как мне казалось, расценивая свои шансы, считала четвертое место большим успехом.
Ровно в четыре команды появились на конкурном поле для награждения.
Мы ехали впереди.
Это был огромный успех, утверждающий советскую высшую школу верховой езды, я бы сказала, в двух ее принципах — спортивном и социальном.
Выездка — своего рода классика. Овеяны дыханием старины воспоминания седовласых знатоков о принципах строгой и грациозной венской школы. До недавнего времени общепризнанны были французская и немецкая. Первую из них характеризует легкий, мягкий, непринужденный стиль (даже, по мнению некоторых специалистов, излишне свободный для лошади). Немецкая — это строгость, полное подчинение всаднику со стороны мощных, массивных лошадей (у этой манеры есть свои сторонники).
И вот наши успехи, в первую очередь командные — в Аахене и позже в Мюнхене, на Олимпиаде, — заставили говорить о рождении советской школы, впитавшей в себя лучшее из мирового конного спорта.
Осмелюсь утверждать, что нашей школе, в ее высших образцах, свойственно одно из ценнейших качеств — полное сотрудничество человека и животного. В свое время в журнале "Плезир Эквестер" принципы сотрудничества характеризовались так: "Спокойные, мягкие требования приводят к мягкому подчинению, которое предполагает покорность, прогрессивную как для тела, так и для души. При достижении такой тесной связи всадник преуспевает в том, что лошадь воспринимает его легкие прикосновения, знаки и мозговые волны."
Если же говорить о социальной стороне вопроса, может быть более важной в спорте, то нельзя не учесть, насколько дорог в странах Запада наш вид спорта. Он приблизительно сродни парусному: талантливый и хорошо выезженный конь стоит не дешевле хорошей яхты. Несколько лет назад американский мультимиллионер Хаммер приобрез в СССР арабского жеребца Песняра за миллион долларов. Крайне дорого и содержание такого животного. Не случайно выездкой там занимаются очень богатые люди, не случайно и президент Международной федерации — принц Филипп, супруг королевы Великобритании Елизаветы.
И когда мы рассказываем, что нам занятия конным спортом практически ничего не стоят, когда говорим, что прокат лошадей для желающих ездить верхом обходится в рубль за час — это производит впечатление.
… Итак, мы ехали первыми, нам рукоплескали зрители и в нашем лице — стране, которую мы представляли.
Надо сказать, что в Аахене публика объективна и хорошо воспитана. Она умеет отдавать должное внимание чемпионам и никогда не освистывает побежденных.
Меня злит, когда я слышу порой даже от добрых знакомых: "Что же ты так плохо выступила? Бронза — это мало. Неужели не могла первое место занять?" Они говорят искренним тоном, но им не приходит в голову спрашивать у научного работника, почему тот не академик, у продавца — почему он не директор магазина, у солдата — почему он не генерал.
Жаль, что не очень многие понимают, как тяжело в спорте высшего уровня дается и пятое, и шестое место…
И вот решающий старт. Я была относительно спокойна, вероятно потому, что не рассчитывала победить, и это спокойствие передалось Пеплу. Он не сделал ни одной ошибки. Казалось, он великолепно понимал ответственность момента. Шел мелкий дождь, но казалось, что даже если бы разверзлись хляби небесные, это бы не смутило Пепла.
"Он ни разу не терял собранности, он переходил из одного движения в другое без малейшего колебания — так плавно и легко, а его аллюры были так естественны, что, кажется, с ним никогда не работали: управление было совершенно незаметно", — писали потом в бельгийском журнале "Бюллетэн офисьель де ля ФРБСЕ". "Со времен Ваттеля на Рампарте и Лесажа на Тэне я не видел искусства выездки, исполняемого с такой чистотой", — писал корреспондент французского журнала «Эперон». "Русская комбинация Пепел — Петушкова была единственной, которая создавала впечатление гармонии, и, следовательно, легкости" — эти слова принадлежат американскому судье и обозревателю доктору Ван Шайку.
И вот я поклонилась судьям, выехала из манежа, усталая, промокшая до нитки, отправилась на конюшню. Время текло неторопливо, моросил дождь, небо было серое, без просветов, в денниках лошади мерно хрупали овсом.
Приблизительно через час я увидела, как к конюшне бежит по лужам наш конкурист Виктор Матвеев. Бежит и кричит:
— Елена! Ты чемпион!
Сперва я даже не отреагировала, — решила, что он неудачно шутит. Но взглянула в его лицо, и сердце забилось учащенно.
Через несколько мгновений прибежал мокрый Терентьич, обнял меня, оторвал от пола, стал кружить по конюшне, приговаривая: "Деточка моя, поздравляю". Потом появились все наши, за ними толпа зрителей.
Я убежала на чердак.
Пеплу деваться было некуда. Вокруг его денника люди стояли часами, закармливали сахаром, от которого он, сладкоежка, не отказывался. Художница из Голландии рисовала его портрет углем на большом листе картона, и он, изогнув шею, косил в ее сторону агатовым глазом.
… Потом звучал гимн.
Пусть это никогда не повторится. Пусть я никогда больше не буду так счастлива. Но этот миг мой, его нельзя отнять.
В такой момент словно какое-то озарение нисходит на тебя, и кажется, что в его ослепительном свете ты вдруг постигаешь некий высший смысл, величайшую мудрость жизни. Ты живешь в ином, ускоренном в сотни раз ритме, упиваешься каждой крохой нового бытия и по-особому ярко чувствуешь свою жизнь на этом свете.
Ни одна жертва не кажется чрезмерной для того, чтобы испытать такое счастье.
12
Я нарушила последовательность изложения событий — до чемпионата мира 1970 года была Олимпиада 1968-го, первая из двух моих олимпиад. Но я сделала это сознательно, чтобы рассказы об олимпийских выступлениях свести воедино.
Мексика — хрустальная мечта детства. Я рисовала в воображении прерии, всадников на мустангах, огромные кактусы и крохотных колибри, висящих над ними, сверкая, как драгоценные камни. В словах «сомбреро», «серапе» была экзотика и притягательная сила.
И вот мечта сбывалась.
Лошадей в Мехико везли особым самолетом — кажется, голландской авиакомпании. С ними были только ветеринарный врач Анатолий Доильнев и коноводы. Лошади стояли в тесных боксах, их пугал шум моторов, их укачивало. Ноги были забинтованы, под бинтами — поролоновые прокладки, на головах — ременные шлемы, выложенные внутри резиной, чтобы не разбили затылок о низкий потолок. Мы думали, что все это хорошо предохранит животных, но оказалось, что кожа под прокладками сопрела до мяса, тем более что во время посадок лошадей не выводили: пришлось бы развинчивать боксы. Когда самолет пошел на посадку, стал отчаянно биться Ихор. В такой ситуации пилот имеет право пристрелить лошадь. Но Толя Доильнев грудью встал на защиту Ихора, сделал ему успокаивающий укол…
Во время долгого путешествия меня, помню, поразило, как уже при первой посадке — в Алжире, глубокой ночью — наши гимнастки прямо на зеленой траве газона устроили импровизированную тренировку.
Олимпиада сближает представителей разных видов спорта, которые обычно друг с другом незнакомы: начинаешь болеть за боксеров, гимнастов, борцов…
Мехико — это жара и, кроме того, это жаркая стихия «ченджа»: ни на одних соревнованиях — ни до, ни после — я не видела, чтобы так азартно менялись. Все и всем — от значков до туфель…
Мехико — это Олимпийская деревня, где огромное количество народа снует кто куда, кто зачем.
Это жгучее мое желание посмотреть пирамиды ацтеков или корриду, остающееся желанием, и только, потому что режим дня — это: автобус — поездка на тренировку — возвращение — обед — душ — отдых — поездка на тренировку — возвращение — ужин — сон — завтрак — поездка на тренировку.
