Первый год Республики - Вершинин Лев Рэмович (читать книги бесплатно .txt) 📗

Лев Вершинин

Первый год Республики

1816 год. В Российской империи возникает первое тайное общество дворян-конституционалистов — «Союз благоденствия».

1818 год. «Союз благоденствия» преобразован в «Союз спасения» — более мощную и многочисленную организацию, поставившую вопрос о необходимости вооруженного восстания.

1823-1824 годы. Формируются Северное и Южное общества, активно готовящиеся к армейской революции и утверждению конституционного строя.

1825 год, сентябрь. К Южному обществу присоединяется общество Соединенных Славян — организация младших офицеров полукрестьянского происхождения.

19 ноября. В Таганроге скоропостижно умирает император Александр I, завещав престол младшему брату Николаю с согласия второго по старшинству, Константина.

25 ноября. Петербург извещен о смерти императора. Не найдя поддержки у гвардии и Сената, Николай Павлович присягает Константину, наместнику Царства Польского.

6 декабря. Категорическое отречение Константина от престола. Начало междуцарствия.

14 декабря. Вооруженное восстание конституционалистов в Петербурге. Подавлено с помощью артиллерии.

Середина декабря. По доносам предателей и показаниям пленных северян начинаются аресты членов Южного общества.

31 декабря. Молодые офицеры — «соединенные славяне» — освобождают из-под ареста подполковника Сергея Муравьева-Апостола. Черниговский полк в селе Трилесы (Украина) выступает «за Константина и Конституцию».

1826 год. 1-2 января. Черниговский полк движется на Белую Церковь, надеясь соединиться с ахтырскими гусарами и конными артиллеристами, командиры которых состоят в Южном обществе.

3 января, раннее утро Ахтырские гусары и конные — Ахтырские гусары и конные артиллеристы, не поддержав — артиллеристы присоединяются черниговцев, наносят им — к восставшему полку у поражение близ Ковалевки… — Ковалевки…

4 января Пленные черниговцы — Армия конституционалистов доставлены в Белую Церковь — занимает Белую Церковь.

Далее:

смотри учебники истории — ?

ОТ АВТОРА

Коротко объяснюсь.

Очевидно заранее: так не было! — воскликнет некто, прочитав повесть; так не могло быть! — добавит другой. Согласимся: так не было. Все случилось иначе, и люди, мною оживленные, не таковы были, какими описаны.

Однако! отчего ж такое мненье, что и быть не могло? История не пишется в сослагательном наклонении, да; но и то верно, что каждый миг жизни, едва лишь миновав, уже История. Каждый шаг мог быть иным и — соответственно — влек бы иные последствия.

Поэтому отвергаю злословье придир; ведь есть же в тугом узле событий, и дел, и чаяний, и судеб людских нечто, воспрещающее, сказать с уверенностью: вот свершившееся; иначе же — никак!

Было. Не было. Могло ли быть? Кто ответит…

И еще. Есть в российской душе некое свойство, заставляющее ее терпеть даже и невыносимое. Но порой — в не самый хмурый день накатится нечто неясное, и — взрыв! вспышка! с болью, с кровью на выдохе! уж не думая ни о следствиях, ни о смысле, ни даже и о жизни самой…

Тогда — вперед! В стенку лбом, лицом в грязь, давя, оскальзываясь, вновь вставая и вновь! — лишь бы не покориться… и уж не понять самому: зачем? для чего? а все та же мысль, и только она: не уступить!

И лишь после, когда совсем иссякнут силы, оглянешься! — а кругом пепелище, и вороний грай, и кровь стынет; тогда только, будто с похмелья проснувшись, спросишь себя: к чему?!

Но не будет ответа.

Впрочем, несообразность сия не одной лишь России свойственна…

ПРОЛОГ: 1826 ГОД, ИЮЛЬ

Фельдъегерь спал, глядя на императора.

Плечи развернуты, руки по швам, каблуки сдвинуты, глаза выкачены — и в них абсолютная, ослепительно прозрачная пустота. Император понял это за миг до гневной вспышки, а сумев понять, осознал и то, что темные лосины — отнюдь не дань варшавской моде, а просто вычернены грязью по самый пояс.

И обмяк.

— Подпоручик!

Ни звука в ответ.

— Подпоручик!

То же: преданно сияющие пустые глаза. И ведь даже не покачнется, стервец…

— Эскадрон, марш!

Сморгнул, мгновенно подобрался, став ростом ниже, схватился за пояс, за рукоять сабли; тут же опомнился, щелкнул каблуками.

— От Его Императорского Высочества Цесаревича Константина Павловича Его Императорскому Величеству в собственные руки!

Выхватил из ташки засургученный пакет.

Протянул.

Замер, теперь уже пошатываясь.

Николай Павлович, не стерпев, выхватил депешу излишне резко. Вскрыл. Цифирь… Обернувшись, передал Бенкендорфу. Уже и того хватило, что в левом верхнем углу означен алый осьмиконечный крест; так с Костькой уговорено: ежели вести добрые, чтоб не мучиться ожиданием, крест православный, ежели худые — папский, о двух перекладинах. Доныне истинных крестов не бывало.

— Давно ль из Варшавы, подпоручик?

— Отбыл утром пятого дня, Ваше Величество!

Услышанному не поверилось. Ведь это ж быстрей обычной почты фельдъегерской! — да еще и коней меняя где попадется, и тракты минуя, чтоб разъездам польским в лапы не угодить, да, верно, и без роздыху вовсе… чудо!

— Как же сумел свершить такое, поручик?

— Скакал, Ваше Величество!

Император усмехнулся.

— И что ж, быстро скакал?

— Не знаю. Ваше Величество!

Понятное дело, где уж тут знать…

— А что в Варшаве?

— Не могу знать, Ваше Величество… однако из города был выпущен открыто, по предъявлении пропуска от Его Императорского Высочества!

Еще хотелось расспрашивать, но — усовестился. Спросил с непривычной мягкостью:

— Отдохнуть не желаешь, поручик?

— Никак нет, Ваше Величество…

— Тогда ступай, братец. Проводят тебя… — и едва успел отшатнуться: фельдъегерь, вздохнув освобожденно, устремился прямо на государя, лицом вниз; глухо, словно тряпичная кукла, ударился об пол и захрапел. По паркету из разбитого носа потекла тонкая алая струйка.

Николай Павлович обернулся.

— Быстро! Поднять, отнести в кордегардию (сам на себя досадовал: зачем не удержал?)… или нет, здесь устройте. Имя выяснить и доложить!

Спящего, всего уж — от волос до шеи — измазанного юшкой и все же улыбающегося блаженно, подняли; бережно унесли.

Император вернулся к столу. Отодвинул лишнее, оставив лишь чашку крепчайшего кофию; никогда не баловался, но вот! — пристрастился в последнее время, уж и не может без турского зелья.

Что же в Варшаве? — сие не давало покоя, но знал: менее получаса цифирный кабинет не провозится; Александр Христофорыч, точности ради, ввел двойную проверку расшифровки. Позже, чем следует, не придет… В который раз поблагодарил Господа, что даровал ему в труднейшие времена Бенкендорфа. Прочие — шаркуны либо бездари, хоть и преданные без лести; а которые с умом и честью, так те подозрительны излишней близостью с карбонариями квасными, хоть и не уличить потатчиков…

Вчера лишь отлегло немного от сердца: пришли вести из Руссы; успокоились поселяне. Уплатил за то отставкою и опалой графа Аракчеева; впрочем, послал графу перед убытием в именье табакерку с бриллиантовым вензелем. Русса, Русса… хоть этою занозою меньше; ныне главное — Польша и Юг. Особо — Юг! И то счастие, что в Петербурге не вышла затея искариотская.

Не вышла! — себя не сдержав, ударил кулаком по столу; фарфор звякнул, кофий плеснулся, замочив депешу рязанского губернатора. Отчетливо, словно наяву, привиделось ненавистное лицо Пестеля; «Одно лишь отречение спасет вас, гражданин Романов!» — так и сказал, мерзавец. А что, полковник? — не встать тебе с Голодая note 1, не замутить воду; и не я судил вас, не я! гражданин Романов простил враги своя, как подобает христианину; император же миловать не смел. А судил Сенат; по вашему же мнению, нет власти высшей в Империи…