Союз еврейских полисменов - Чабон Майкл (книга регистрации txt) 📗
Голос Ландсмана звучит вяло и безжизненно, в полном соответствии с его состоянием. Берко смотрит поверх головы сына на жену, как будто желая спросить у нее, стоит ли обращать внимание на Ландсмана.
– Вот что, Меир. Если ты оставишь в покое это пиво, – начинает Берко, стараясь не выглядеть копом, – я дам тебе подержать это чудо света, это прелестное дитя. Глянь на него. Ущипни его за попку. Оставь пиво! Возьми ребенка.
– Дитя чудесное, – соглашается Ландсман. Он вытягивает из бутылки еще глоток, ставит, закрывает пробкой, берет на руки ребенка, пахнущего йогуртом и хозяйственным мылом. И чуток отдающего отцовским ромом. Ландсман вышагивает с малышом по кухне, смотрит, как Эстер-Малке вынимает из вафельницы готовый продукт. Вафельница столетняя вестингаузовская, с бакелитовыми ручками в форме листьев какого-то невнятного растения. Вмещает четыре вафли разом.
– Пахта? – задумчиво спрашивает Берко, изучая доску с фигурами и потягивая себя за нижнюю губу.
– А что ж еще?
– Настоящая или молоко с уксусом?
– Берко, мы проверяли. – Эстер-Малке вручает Ландсману тарелку с вафлями в обмен на своего младшего сына. Аппетита нет и в помине, но Ландсман рад избавиться от младенца. – Tы не смог различить, забыл, что ли?
– И в шахматы играть не умеет. – добавил Ландсман. – А притворяется.
– Сдохни, Меир, – огрызается Берко.
Когда Берко прибыл в семейство Ландсманов, их семейная страсть к шахматам уже выгорела либо перевоплотилась в иные устремления. Исидор Ландсман умер за шесть лет до этого, а Герц Шемец перенес игру на доску грандиозного размера, через страны и континенты. Таким образом, учить Берко шахматам мог лишь Ландсман, а он старательно пренебрегал этой обязанностью.
– Масла? – спрашивает Эстер-Малке, зачерпывает жидкое тесто и выливает его в вафельницу, придерживая сына на коленях. Тот живо реагирует на ее вопрос.
– Не-е-е…
– Сироп?
– Не-е-е…
– Меир, тебе не до вафель? – спрашивает Берко. Он оставил потуги вникнуть в ситуацию на доске и подтянул к себе Зигберта Тарраша, как будто надеясь, что с книгой справится лучше.
– Честно – не до вафель. Но – надо.
Эстер-Малке закрывает вафельницу.
– Я опять попалась, – сообщает она как бы между прочим.
– Что? – спрашивает Берко, вскидывая взгляд от книги упорядоченных, четко спланированных сюрпризов, огорошенный сюрпризом коварной реальности. – Fuck! – Для ругани Берко предпочитает американский диалект. Как и для бесед с особо погаными задержанными и подследственными. Он приступает к пережевыванию воображаемой жевательной резинки, как будто собираясь ее вот-вот выплюнуть в стенку. – А-атлично, Эс. Прекрасно! Представляешь? Ведь у нас еще остался один хрябаный ящик в письменном столе для еще одного грёбаного высерка!
Он медленно-медленно вздымает над головой зажатый в пятерне сборник шахматных партий и медленно-медленно собирается зафитилить его через стойку кухонного бара в спальню-столовую-гостиную-хрен-еще-знает-какую… Это в нем Шемец пробудился. Мамаша Ландсмана тоже отличалась выдающимися способностями по части «зашвырни в гневе», а о драматических действах дяди Герца, хотя и редких, слагались легенды.
– Вещдок! – пытается отрезвить его Ландсман. Подъем продолжается, и Ландсман кричит: – Вещественное доказательство, мать твою!
Берко бросает. Книга кувыркается в воздухе, трепещут страницы, учебник летит, машет листами, как крыльями – и врезается во что-то гремучее, звонкое, металлическое. Возможно, набор для перца-соли на стеклянном обеденном столе. Ребенок морщится, как будто куснул лимон, оттопыривает нижнюю губу, переводит взгляд с матери на отца и обратно. Наконец разражается рыданиями. Берко смотрит на малыша как на предателя. Он обходит бар и направляется к оскорбленной улике.
– Что это наш папа делает? – сюсюкает Эстер-Малке, целует сына в щечку и тяжким взглядом смотрит на дыру, оставленную отошедшим за книжкой Берко. – Что наш герой-детектив, наш спермогенератор, вытворяет?
– Очень вкусные вафли! – вмешивается Ландсман, отодвигая нетронутую тарелку. – Слышь, Берко. я лучше там, внизу, подожду, в машине. – Он мазнул Эстер-Малке губами по щеке. – Скажи этому, как его. что дядя Мейерле срочно убежал. Привет.
Вниз Ландсман возвращается в лифте под гул ветра в конструкциях шахты. Одновременно с ним выходит из своей квартиры сосед по имени Фрид, с седыми зачесанными назад волосами, в длинном черном пальто. Фрид оперный певец, и Тэйч-Шемецы считают, что он их презирает. И всего-то потому, что Фрид однажды предположил, что он значительнее их, лучше. Но любой обитатель Ситки считает себя лучше соседей, особенно если те аборигены или выходцы с юга. Фрид и Ландсман спускаются вместе. Фрид интересуется, сколько трупов обнаружил Ландсман за последнее время, а Ландсман справляется, скольких композиторов перевернул в гробу Фрид своим пением. Далее этого беседа не заходит, они продолжают спуск молча. Ландсман проходит к машине, запускает двигатель, сидит, греется. Воротник сохранил запах Пинки, рука еще ощущает пожатие Голди, он кажется себе вратарем сборной несбывшихся надежд и сожалений, и еще одна несбыточная надежда – прожить день до вечера, ничего не ощущая. Ландсман вылез и закурил, покурил под дождем, повернулся к северу, к алюминиевой булавке Сэйфти-Пин. Официальное название этого чуда еврейской инженерной мысли – Башня Доброй Надежды – прочно забыто. Вспомнилась заманчивая перспектива бюста лифтерши, открываемая ее форменным пиджачком всем посетителям ресторана и смотровой площадки вышки. Ландсман вернулся в машину, а вскоре к нему присоединился и Берко. не забывший шахматную книгу и шахматную доску. Усевшись, он уложил и то и другое па колени.
– Извини, сдурил я, – проворчал Берко.
– Да ладно, ладно…
– Надо будет подыскать квартиру побольше.
– Конечно.
– Только вот где…
– Да. придется подумать.
– Дети… это же благословение!
– Кто спорит! Мазл тов, Берко!
Пожелание-поздравление Ландсмана. несмотря на несомненную ироничность, исходит от сердца, а сердечность его подразумевает изрядную долю неискренности. Оба помолчали, ощущая, как сгущаются мысли.
– Она ведь… – вздохнул Берко и снова смолк. – Она говорит, что не помнит, когда мы вообще трахались. – Он снова вздохнул.
– Может, вы и не трахались?
– Непорочное зачатие? Говорящие курицы-пророки в беспокойные времена?
– Н-ну.
– Знаки, знамения и предзнаменования.
– Зависит от точки зрения.
– Кстати о знаках. – Берко открыл бесследно исчезнувшую из городской библиотеки книжку, вытащил из кармана карточку регистрации выдачи. Под ней обнаружился цветной моментальный фотоснимок три на четыре, глянцевый с белым краем. На снимке запечатлен прямоугольник из черного пластика с тремя печатными латинскими буквами и стрелой под ними, указующей влево. Прямоугольник свисает на двух тонких цепочках с квадрата грязной белой акустической плиты потолка.
– PIE, – прочитал Ландсман. – Пирог. Пироги. Пирожковая.
– Вывалилась в результате моего новаторского метода интенсивного обследования вещественных доказательств. Должно быть, приклеилась к кармашку, иначе твой тонкий нюх ее бы ущучил. Узнаешь?
– Узнаю.
В аэропорту, обслуживающем северный город Якови, откуда скромный еврей может отправиться искать скромные приключения в скромном северном краю, в отдаленном закутке здания затерялось скромное заведение, кормящее посетителей пирогами – и только пирогами. Американскими пирогами. Окошко в кухню, где греют атмосферу пять духовок – и все. Около окошка стенная доска, на которой владельцы заведения, пара мрачных клондайков и их молчаливая дочь, выписывают товар дня, его цену и начинку: черника, яблоки, ревень, абрикос, банан и сливки…
Пироги вкусные, можно даже сказать, что заслужили скромную славу. Каждый посетитель аэропорта может их оценить, ходят даже байки о чудиках, специально прилетающих из Джуно и Фербенкса, чтобы этих пирогов отведать. Покойная сестра Ландсмана особенно любила кокосовый сливочный.
