Змеелов в СССР (СИ) - Дорнбург Александр (книги без регистрации .TXT, .FB2) 📗
Кроме родственников, меня провожала Сима, в качестве моей официальной невесты. Последнее время я от нее сильно отдалился. Но был прощен. Еще бы! Ведь я фактически отправляюсь в чужие края на верную смерть. Путешествие в один конец. А девушки таких героев, мучеников за дело победы пролетариата, не бросают. Ибо подобное чревато. Общество не поймет и не простит. Заклюют! Одни комсомольцы чего стоят! Так пропесочат на собрании, что взвоешь!
Я вообще обалдеваю от контингента нынешнего Киевского Университета. Будто кино смотрю. Все готовые стойкие оловянные солдатики. В вариации а-ля матрос Железняк.
По макушку набитые заезженными лозунгами, которые пока для них имеют пьянящий элемент новизны. Уровень интеллекта у большинства — минусовой, все похожи друг на друга как хомуты в сельпо и искренне по-детски считают себя хозяевами новой жизни. Верят в победу коммунизма во всем мире. Иллюзии застят глаза…
То же мне новая советская элита. Ну, претендуешь ты на место в партере, так лишний раз рожу свою протри, портянки простирни. И смех и грех…
Не эти ли белозубые советские комсомольцы «чистили» ряды своих товарищей за «есенинщину», судили за галстуки и позорили за шелковые чулки? Тех, кто «насаждал есенинщину» не допускали к экзаменам. Тут уже комсомольские собрания называют за глаза не иначе, как «собрание бездарей и пошляков». Но считается, что «они же дети!» Мол, у них еще все впереди, вырастут и повзрослеют вместе со страной.
Впрочем, я как галантный кавалер, предложил своей невесте отправляться вместе со мной в Туркмению. В гости к змеям и каракуртам. И там преодолевать все трудности семейного быта. Но мое великодушное предложение было почему-то вежливо отклонено.
Вслед за мной, вместе с группой однокурсниц, Сима должна была уехать на горные курорты Кавказа и там собрать материал для своей дипломной. Ловить своих любимых бабочек. Как говорится: каждому — свое!
Я взглянул на часы. Пора прощаться. Времени до отхода поезда оставалось совсем немного. Людская толпа на перроне заметно поредела и мы почувствовали себя свободней. Но говорили мало, больше молчали. Я взял руку Симы и — один за другим — поцеловал ее пальцы.
— Мой дорогой, я желаю тебе удачи, только удачи… — отвечала мне девушка, при этом голос Симы трагически дрогнул, — будь счастлив, мой милый!..
Желая подавить минутную слабость, она резко тряхнула головой, и из ее красивых глаз упало несколько крупных, как горошины, слез. Одна из них, еще теплая, упала мне на руку, остыла и начала холодить. К чему это?
Что это с нею? — думал я о Симе, так как до этого я никогда не видел ее такой расстроенной.
Наконец, она подняла свои глаза, полные слез, и заговорила снова, но так сбивчиво, так бессвязно…
— Прости… Я не могу сдержать себя… Я плачу, — тихо, сквозь слезы, сказала она. — Но у меня такое предчувствие, как будто мы расстаемся навек.
Отлично! Приободрила так приободрила. Мало того, что я сам этих змей боюсь до усрачки и до печеночных колик, так еще и эта кликуша, словно черный ворон, пророчит мне неминуемую гибель. Бабы, — они такие. Я тоже копчиком чувствую, что это затея мне вылезет боком, но вида не показываю, улыбаюсь как Гуимплен. А тут! Вот же баба — труслива, что заяц! Тряпка! Распустила слюни!..
— Навек? — я почувствовал холодок тревоги и обнял Симу за плечи. — Такого просто быть не может. — Вздор! Всегда люди на Руси были пытливы и смелы. Не боялись ни бога, ни черта!
«Расстаемся навек». Вот так выдала! Бодрящее напутствие. Мысль об моей гибели казалась мне до того нелепой, противоестественной, что она совершенно не укладывалась у меня в голове. Молодой, здоровый, полный несокрушимой веры в прекрасное будущее, я не очень-то задумывался над тем, что человека подстерегает несчастный случай, болезнь, смерть. Поэтому Симиной тревоге я не придал глубокого значения. Только суеверно три раза сплюнул через левое плечо, чтобы отвести неудачу.
— Дорогая, успокойся, ради бога, — гипнотически спокойно сказал я ей. — Ты просто утомилась. Поверь, пройдет месяц, другой, ну, от силы — три и мы встретимся снова. А потом никогда разлучаться не будем. Не будем же?
В знак согласия Сима тряхнула головой и вытерла слезы.
Зазвенел колокол. Острой болью отозвался в моем сердце его резкий звук. Прижавшись ко мне, Сима, смахнув всю паутину этикетов, несколько раз торопливо поцеловала меня в губы и щеки. Отстранилась. Посмотрела в глаза и тихо сказала: «Ступай».
А потом пророчески прибавила:
— Чует мое сердце: одного из нас ждет судьбинушка горькая… Прощай навек!
Поезд уже тронулся, когда я вскочил на подножку вагона. Ускоряя шаг, Сима шла рядом, махала замшевой перчаткой и грустно улыбалась. Теперь я видел ее как бы со стороны, и клянусь, она никогда не была такой красивой, как сейчас, в этот короткий прощальный миг. Когда поезд набрал скорость, девушка отстала и скрылась из виду. Душераздирающая сцена!
Отчего-то вспомнились строки старинной песни: «Сердце будто забилось пугливо, пережитого стало мне жаль. Пусть же кони с распущенной гривой, с бубенцами умчат меня вдаль».
Чувство оторванности я изведал тотчас, едва выехал за пределы города, но было в нем нечто окрыляющее и безразличное. Я вспомнил тысячи безыменных людей, «плавающих и путешествующих», когорты авантюристов, проникающих в неисследованные места, безумцев, возлюбивших пустыню, детей труда, кладущих основание городам в чаще первозданных лесов. Прорвемся!
Поезда в эти годы ходили так медленно и так безнадежно выбивались из графика, что до Туркмении мне пришлось добираться чуть ли не три недели! Вот же канитель. Преодолеть тысячи километров в железнодорожных вагонах — не шутка. Приходилось утешаться пословицей: Тише едешь — больше командировочных.
В моем жестком вагоне, который за всю дорогу ни разу не проветривался, стоял крепкий запах махорочного дыма, селедки, каменного угля и несвежих портянок. Не говоря уже об легких оттенках ароматов дерьма и блевотины. Это настоящая симфония запахов, которая раскрывается с каждым сделанным вздохом.
Окна наши проводники специально не открывали, чтобы проезжающие пассажиры ненароком (или же умышленно) не плевали в местных аборигенов.
То и дело слышались патриотические песни: «Наш паровоз, вперед лети! Коммуна — остановка…»
Место я занимал боковое, у окна. От безделья не знал, куда себя деть. Разухабистый стук колес, качка. Жаркая вонючая духота, и мысль: «Скорее бы приехать!»
Играл с попутчиками в карты — наскучило. Да и я не мастак в этом деле. Я постоянно забывал кто с какой карты ходил, и благодаря этому у меня постоянно возникали недоразумения.
Пытался читать безграмотную брошюрку «Существуют ли чудеса?», которую мне продали тут же в поезде, но вагон так трясло, что пришлось мне оставить это занятие до лучших времен.
Впрочем, сколько я потом не читал тут книг, все они на один манер. Советские писатели пишут как под копирку, радуя единым комплексом текстов с повторяющимися реалиями «про широкую реку, в которой прыгают караси, про солнечный размах, про ветер и про полевую силу, про гармонь». Про смычку города и деревни, индустриализацию народного хозяйства, электрификацию деревни… А самое лучшее, что выбивалось из этого ряда, я уже не раз прочитал в прошлой жизни.
А поезд все стучал и стучал по просторам плодороднейших в мире, несравненных черноземов, вполне безразличный к начавшимся трудам по включению этих черноземов в новое, «колхозное» изобилье.
Без мысли и без любопытства я ощущал коловращение жизни и движение людских масс, потоки людей чужих, незнакомых, с которыми мне больше никогда не увидеться.
В поезде находились старожилы, настоящие железнодорожные гуру, которые, хорошенько вытряхнув свои портянки, учили новичков, громко сообщая вслух, на какой станции нужно покупать пирожки, где продаются на перроне прославленные огурчики, где славятся яблочки, а где — рыбцы…
Ночами, пока во вздрагивавшем над дверью фонаре, оплывая, горела свеча, я смотрел в окно на глухие, без единого огонька, бескрайние российские просторы. Зеленоватый поля, залитый лунным сиянием, сверкали загадочными отблесками. И нескончаемой чередой уплывали назад стойкие телеграфные столбы. Лишь иногда, в качестве разнообразия, моим глазам удавалось различить в темноте несколько тусклых огней, равных по силе впечатления целой коронационной иллюминации
