Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич (книги серия книги читать бесплатно полностью TXT) 📗

ПРОЛЕТАРСКАЯ МАШИНА ВРЕМЕНИ «КРАСНЫЙ ЯНУС»

Выпуск IV

ГЛАВА 7

ГРЕМУЧИЙ БЕНЗИН. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ И НОВЫЕ ВРАГИ. МОТОЦИКЛЕТКИ В НОЧИ. КОМСОМОЛЬЦЫ ЕСТЬ? ОСВОБОЖДЕННЫЙ ОКАЗЫВАЕТСЯ НЕГРОМ. ЧТО ТАКОЕ «КРУТОЙ НАВОРОЧЕННЫЙ БАЙК»?

— Ты чувствуешь в себе новые силы? — спрашивал Марков с дрожью в голосе. — Или неужели тебе безразлично? Во мне все звенит и поет. Посмотри, какие звезды. Оказывается, возвращаться приятно. Я будто выпил какое-то волшебное питье. Меня распирает жажда деятельности. Здесь непочатое поле деятельности! Залежи! Целина! Как ты думаешь, какой сейчас год? До чего будут рады Стрыйский и Панкратов — их расчеты оказались безошибочны! При прыжке на сто лет ошибиться меньше чем на год! Интересно, как получилось у нас?

— Нормально получилось, — буркнул Терешков.

Трофейная мотоциклетка была не в пример тяжелее утраченной «БМВ», и ему совсем не хотелось трепаться впустую — хотя пьянящую новую силу он ощущал не менее Маркова. Веселье, бесшабашие, удаль, вера в себя. Легкое тело.

Топни ногой — взлетишь.

Но пока — всего-навсего нужно выволочь тяжелый агрегат на твердую дорогу и дальше катить на руках до первой «газпойнт»… нет, гады! И даже не до «пойнта». До «бензиновой колонки». Так, а не иначе.

И — зачесались стесанные кулаки. И — заныла скула. И — потеплело сбоку, там, где грел «кольт».

— Дорога!

— Вижу, командир.

Дорога. Мысль саднит. Какая?

Какая-то. Рядом с «кольтом».

Что там у меня рядом с «кольтом»? Терешков охлопал себя, запустил руку в карман. Вот она, зажигалка, подарок Виты. Ее же саму и изображает. «Будешь там у себя питонить, косячок засмочишь — и меня вспомнишь…»

Вспомню… Он попытался засунуть зажигалку обратно, но что-то удержало руку.

И тогда, переложив зажигалку в левую руку и отведя ее далеко от лица, он нащупал большим пальцем маленькую твердую грудку, надавил…

Боли не было. Рука подскочила. В битом ухе вновь зазвенело на много тонов.

— Ты что?.. — сквозь звон и плавающие пятна просунулся Марков.

— Спокач, командир, — отозвался Терешков. — Ни в чаху склещило.

— Набрался ты у своей шалавы словечек, что кобель блох… Что с рукой-то?

Терешков как раз ощупывал ее. Пальцы на месте…

— Зерно, макар… Ф-фу. И правда, что блох набрался. Повезло нам, командир. Не стали моторы заводить. Как бы оно рвануло!..

Марков начал было что-то говорить, но вдруг резко замолчал, будто ему с маху вогнали в рот кляп. Потом он длинно присвистнул.

— Ты молодец, — сказал он наконец. — Я не додумался бы.

— Я тоже не додумался, — сказал Терешков. Рука начинала гореть. — Я почувствовал.

— В тебе есть чутье, — сказал Марков. — А во мне вот нет. Надо слить этот гремучий бензин. Жаль, нет бутылок. Они пригодились бы.

— Интересно, какой сейчас год?.. — сказал Терешков. — И что еще странно: помнишь, нам говорили, что из будущего ничего нельзя забрать. А мотоциклетка — вот она. Панкратов — ошибался? Не верю.

— Может быть, мы не переместились?

— А как же бензин?

— Да, бензин… А ведь махни мы с этим бензином сразу домой — ничего бы от лаборатории не осталось. Правильно мы сделали, что задержались, — твердо сказал Марков.

Терешков помедлил.

— Не знаю, командир: правильно или нет. Может быть, нас следовало бы расстрелять за это. Но — кто, кроме нас? Кто еще знает, что ждет Республику в грядущем, — и способен это предотвратить? Кто?!

— Ты прав. Но бензин придется сливать на землю. Жаль. Взрывчатка пригодилась бы.

— Бензин. Я успел забыть про него… — Терешков потряс головой.

Марков тем временем вынул из кармана крошечный фонарик и включил. Фонарик разразился ослепительной вспышкой и потух. Стало еще темнее.

— Этого следовало ожидать, — сказал Марков.

— Может быть, стоит дождаться утра, — сказал Терешков.

— И опять позорно влипнуть? Нет, товарищ. Работать будем при свете звезд!

И они стали работать при свете звезд. Вылит был на землю опасный гремучий бензин, выброшены подальше ставшие бешеными электрические аккумуляторные батареи. А вот патроны выкидывать не стали, прочные надежные «кольты» могли выдержать один-два сокрушительных выстрела. Самое важное дело иной раз — эти два выстрела.

— Направо или налево?

— Налево, командир. Посмотри: там светится небо. Значит, там город. Большой город. Светлый город.

А буквально через минуту позади раздался звук множества стремительных моторов. И свет десятка фар плеснул по ленте шоссе, по столбикам на обочинах и по серой траве за кюветами.

Первые мотоциклетки пролетели мимо, но несколько — затормозили.

— Что, братаны? Искра в землю ушла?

— Бензин клю. И батарейки слевили.

— Ка-азлы, ну! Бензин — запросто, и прикурить дадим, но динаму крутить придется! А до заправки километра четыре!

— Докрутим!

— Стас, ты там с канистрой! Плесни пацанам по шкалику! Пивом потом отдадите!

— Парни, ну и моцы у вас! Ну, я расперся! Димон, ты секи, какие моцы! Это же «Байер» двадцать седьмого года! Раритет! И — как новый! Ну, клево! Да на таком не ездить, на таком спать надо! Под подушку класть! А второй!..

— Стас, давай скорей! Не успеем — без нас мудил истребят! Раскрошат!

— Успеем!..

Переливаемый бензин пахнет скоростью.

— Козлы в натуре наших отметелили! Ну, мы им щас!..

Клеммы на клеммы, искра. Мотоциклетка Маркова завелась с полтырка. А мотоциклетку Терешкова не нужно и тыркать: лишь поверни ключ. Теперь — крутить мотор!

— Вперед! Вы с нами?

— Да!

Фары не включать, да уже и не надо: рядом тарахтят мотоциклы Стаса и Димона, и света их фар — голубоватого, резкого — хватает на всех. Впереди — перемиг красных стоп-огней.

Теплый задувающий ветер.

Восторг. Туманит голову.

Сколько проехали? Пять километров? Десять?

— Направо!

Узкий съезд, нырок, потом в горку — и вдоль забора. Фонари на заборе и колючая проволока.

— Стоп!!!

Почти обрыв. Вот: это плоская крыша, как в туркестанских аулах, на нее можно войти, не заметив, что это крыша. И двор внизу, обширный двор, залитый ослепительным светом множества фар. Грохот моторов. В скрещении фар — пять автомобилей, распахнутые двери, людская суета.

То, что доносится до слуха, лишь рваный мат. Изредка — смысловое слово.

— …покрошу всех!.. — и в руках одного, что возле машин, появляется карабин-автомат, мечта Виты! — …дорогу, вонючие!..

И Терешков без мысли о чем-либо достает «кольт», досылает патрон и стреляет под ноги этому безумному.

Кажется, вновь что-то взрывается в руке. Вылет пламени на два метра. Пистолет подлетает и бьет повыше лба (синие искры под черепушкой), и тут же выплескивает на лоб горячая струя. А внизу — столбенеют на миг, и этого довольно: мотоциклетки срываются враз, разя и расшвыривая врагов.

Но Терешков уже не видит ничего: глаза заливает липким, и он садится, обхватив голову руками и пытаясь хоть так удержать бег крови.

Подхватили и понесли, и уложили на что-то, отняли руки, сквозь стиснутые веки розовый в прожилках свет.

— Цела кость.

— Так это ж голова…

— Тащи бинт.

— Ну, месилово мы им устроили! Теперь не сунутся, ка-азлы…

— Самим валить надо, менты набегут…

— Свалим. Впервой, что ли?

— Ну у тебя и пушка, братан! Я думал, оглохну.

— Как тот ка-азел подскочил! И про пищаль забыл…

— Ну-ка, открой глаза. Видишь все?

Терешков приподнялся. Заслонился от бьющего света.

— Нормец. Ехать надо?

— Ну. Сможешь?

Его вдруг потянуло рассказать, как он в девятнадцатом, раненый сам, волок плавнями комиссара Берлаха, а петлюровские разъезды шастали по берегам. Тогда было труднее. Но вместо рассказа он встал, распрямился.

— Комсомольцы есть?

— Есть, есть. Все есть. И комсомольцы есть, и пиво найдется… Руки вытяни. Ага. Сойдет.

— Где мой аппарат?

— Да вот… Крутая машина, братан, слушай! Я такие только на картинке и видел. Это же вроде концепт — или уже серия пошла?

— Это трофей, — строго сказал подошедший Марков. — Взят в бою.

— Слушайте, парни, а сами-то вы откуда?

— Из Москвы.

— От Хирурга, что ли? — И — напряжение в голосе.

— От Панкратова.

— Не слышал…

— Эй, — закричали снизу, — тут у них пацан какой-то связанный! Да он еще и негр!

Терешкову ярко вспомнились рейнджеры. Затеплился бок под «кольтом». Гады.

— Дайте ему по башке, — велел он, — и пусть лежит.

— Ну!

Заводятся моторы. Запах сгоревшего бензина. Муть.

— Понеслись!

И — понеслись! Вновь надо было крутить динамо, мотор ревел и вибрация била в руль, но Терешков был счастлив.

Сзади слышны были сирены, похожие на полицейские, но не было ни погони, ни пальбы. И коптеры не утюжили небо, и с оверлук-сателлитов не давали подсветки…

Короткая езда — может быть, пять минут.

Нырнули в спящий квартал. Звук упруго отлетал от стен.

Под арку. Неровный проезд. Переулок. Налево…

— Стоп! Глуши!..

Дворик — маленький, десять на двадцать. Со всех сторон — черные воротца. Стас — или Димон? — быстро отпирает одни, внутри загорается свет, там небольшой ангар, стоит на козлах мотоциклетка, что-то валяется…

— Закатывайте!

И Терешков закатывает горячую мотоциклетку внутрь, прислоняя к стене, набиваются другие, всего их семеро, ворота закрываются, скрежет замка…

— Уау! Как мы им вломили!

— Димон, чего ждем? Отпирай!

Поднимается люк в полу, там загорается свет.

— Пошли. Эй, придержите парня!

Терешков понимает, что придержать нужно его, но все равно успевает упасть раньше.

И сразу — вкус пива на языке.

— Пьет.

— Так ведь пиво же…

— Слушай, в больницу, наверное, надо чувака… мозг сотрясло…

— Ничего, товарищи, все обойдется, — голос Маркова. — Он и с поезда падал, и с аэроплана — без последствий. Привычка выработалась.

— Каскадер, что ли?

— Можно сказать и так… — Марков бывает порой удивительно уклончив…

— Нормец, — повторил Терешков, не открывая глаз. — Пуржать — не стоеросить. Про. Химли загуенец держать?

Он попытался сесть. В голове, если говорить честно, бродило.

— Нич-че не понимаю… — прошептал кто-то с уважением.

Терешков с трудом проморгался. Он почему-то ожидал, что свет будет невыносимо яркий, но нет: молочно-белый, оплетенный проволокой фонарь светил хорошо, в меру. Мотоциклетчики — молодые парни в расстегнутых кожанках, один с бородой, один с волосами до плеч — лежали и сидели на зеленых и серо-полосатых тюфяках, брошенных на пол. В центре между всеми стоял большой надорванный картонный ящик, из которого изумленно таращились пивные банки.

Одну, открытую, тут же сунули Терешкову в ладонь.

— «Миллер», — тщательно прочел он надпись на боку. — Ненавижу…

И, запрокинув голову, стал шумно пить.

— А его зовут Валентин, — сказал Марков. — Сейчас он вправит себе мозги и будет общителен, как я.

Терешков втянул последние капли и кивнул.

— Да, — сказал он. — Я могу быть общителен, как мой друг Марков. Хотя его вызывающие отношения с женщинами вызывают ненужное отношение к себе. К нему. К себе… Или?.. Да. Так что я хотел сказать? А, вот. Вспомнил. Какое число сегодня?

— Шестое.

— А месяц?

— Ну так это… Июнь.

— А год?

— Ни хрена ты с дуба рухнул… Девяносто восьмой.

— Я тебе говорил! — Терешков уставил палец на Маркова. — Все сходится. И еще, товарищ: что это значит: «Крутой навороченный байк»?

ГЛАВА 8

ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ДНЕЙ. В МОСКВУ, В МОСКВУ!.. ПЕРВЫЙ ИЗ СПИСКА. ПОЧЕМ ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА?.. ЗДРАВСТВУЙ, ЛЕНИН.

Здесь пришлось проще, чем в две тысячи двадцать восьмом. По крайней мере, были в ходу и золото, и наличные деньги. Больше того: за деньги можно было купить все что угодно. До чего кстати оказался сверток старой, вышедшей из употребления «зеленой капусты», сунутый в последнюю минуту Дедом. Здесь «капуста» имела немалый вес… да и николаевские империалы можно было легко обменять на непривычного размера и вида рубли…

— Вот она, мерзкая рожа капитализма! — говорил Марков, потрясая темно-красными обтрепанными паспортами с переклеенными фотографиями. — Как поживаете, Сергей Панкратьевич Козорезов, год рождения тысяча девятьсот шестьдесят четвертый? Прекрасно поживаю, отвечаешь ты мне, Федору Эдуардовичу Мелешко, рождения тысяча девятьсот шестьдесят девятого…

— Две мерзкие рожи, — меланхолично отвечал на это когда-то Терешков, а ныне Козорезов.

— Все продается, и все покупается!..

— А что? Очень даже удобно.

— Ты ренегат, Козорезов!

— И разложенец. Давай лучше решим, командир, что делать будем. В тактическом плане у нас полное отсутствие ясности…

— Что делать, что делать… Внедряться.

Они внедрялись уже вторую неделю. Удачно сведенное первоначальное знакомство помогло замечательно: мотоциклетчики не выдавали тех, кого однажды сочли своими. Они и были зачатком тех самых «ночных бомбардировщиков», которые так дерзко сопротивлялись интервентам тридцать лет спустя… Но сами мотоциклетчики этого еще не знали и не подозревали ни о чем грядущем.

Повседневная жизнь, в которую вскоре окунулись испытатели, ничем не походила на ночное приключение. Здесь — как, впрочем, и «дома», и в будущем, — есть разные миры, текущие раздельно, почти не перемешиваясь: как вода и масло…

С помощью Димона «вписались» в маленькую облезлую — но с ванной, горячей водой и ватерклозетом — квартирку вблизи железнодорожной станции, обзавелись самыми неотложными документами (их требовалось немало, но, в отличие от будущего, тут они достаточно легко добывались); подолгу смотрели «ящик» (так назывался предшественник скрина), читали свежие газеты, вечерами вели беседы с заезжавшими на огонек мотоциклетчиками — осторожно и по касательной. Впрочем, своих чудаков и даже опасных сумасшедших на улицах хватало с избытком…

Республика агонизировала. Коммунисты стали банкирами и заседали в парламенте. Над Москвой возвышался идиотский памятник царю Петру. Белые безнаказанно издавали толстые газеты. Харьков оказался за границей. Нищие подаяние не просили, а — требовали. Бандиты никогда не бывали в лесу.

— Если мы уцелеем, — зло сказал Марков, — потом надо будет отскочить еще на тридцать лет и разобраться с негодяями, которые погубили революцию.

— Для этого надо точно выяснить, кто они, — усмехнулся Терешков. — А для этого — переворошить три вагона книг и старых газет. Будет ли у нас время?

— Мы обязаны сделать все, чтобы оно появилось.

— Мы обязаны всего лишь вернуться и доложить…

— Ты прав. И ты не прав. И давай не будем об этом больше. Решение принято. Верное или неверное — это уже другой вопрос. Ответ даст трибунал. Продолжим наш поиск.

— Да, командир.

В первый день они сделали то, чего не успели сделать в будущем: выписали запомненные имена из рассказов Деда и Артиста. Имена тех, кто был виновен во всем.

Банкиров, губернаторов, фабрикантов, политиканов, газетчиков.

Высоких милицейских чинов, контрразведчиков и провокаторов.

Попов и генералов-предателей.

И кое-кого еще…

Потом следовало пропустить этот обширный расплывчатый список сквозь сито, чтобы ушла мелочь, ушла пена — и на решетке остались, нервно подпрыгивая, несколько крупных существ. После ликвидации которых дьявольский план осуществиться не сможет.

Сито, однако, еще предстояло сплести.

На это дело Марков положил три месяца. Узнавать, узнавать и узнавать. Все обо всем.

Стояли солнечные знойные дни. Поезда, грохоча, поднимали вонючую пыль.

— Легкие паровозы на однорельсовых эстакадах, — дразнился Терешков.

Все было не так.

Но к десятому дню вдруг оказалось, что вокруг — почти привычно. Ветер полощет белье на веревках, мальчишки гоняют мяч. Разве что на упаковках продуктов нерусские надписи.

Рана на лбу Терешкова затянулась корочкой, и корочка нестерпимо чесалась.

— Ты так усердно трешь лоб, что становишься похож на умного, — сказал Марков.

— Надо съездить в Москву, — ответил Терешков.

Марков, как будто ожидавший именно этого предложения, развернул на столе глянцевую кричаще-яркую карту.

— Мы — вот здесь, — показал он за верхний правый угол. — Приезжаем на Ярославский. Дальше? В метро?

Терешкова передернуло:

— Без оружия?..

— Без! Без, Терешков, и не возражай.

— Да я не возражаю…

— Ладно, пойдем пешком. Сначала дойдем до Мавзолея, потом посетим библиотеку, а вечером вернемся.

— Пешая разведка.

— Не унывай. Давай лучше озаботимся, как одеться.

Эта мысль сверлила Терешкова. Здешняя манера ходить без подштанников и нижних рубашек нервировала. В холодном июне две тысячи двадцать восьмого года они почти не снимали свою кожаную робу. Здесь такого не получилось бы: жара подплывала под тридцать.

В первые же дни шустрый Марков купил кое-какую одежду на маленькой толкучке на углу. Терешков влез в спортсменскую майку без рукавов и светло-серые просторные брюки, сам же Марков натянул цветастую золотисто-коричневую рубашку с мягким отложным воротничком, зеленые шелковистые штаны с лампасами и черную кепку с длинным козырьком. На плече у него болталась кожаная сумка.

Хуже обстояло с обувью. Себе Марков купил лаковые штиблеты, Терешкову же — плетенные из ремешков сандалии. Терешков пошевелил бледными кривыми пальцами с вросшими ногтями и вздохнул.

Было утро, начало десятого часа. День предстоял раскаленный.

Поезда короткого следования — без буфетов и спальных полок — назывались здесь электричками. Они ходили часто, и за проезд в них брали дешево.

Вагон был полупустой. Люди сидели скучно. Сквозь стекла окон влетали, ломались и подпрыгивали солнечные лучи.

Остановки следовали минуты через три-четыре.

— Ух!.. — прошептал Марков и кивком показал Терешкову, куда надо смотреть.

На длинном сером заборе алела надпись: «Смерть американским оккупантам!!!» И — серп с молотом.

Потом — вокзал. Жара, как в недавно затушенной топке. Нормальная привокзальная жизнь. Кипучая. Торговая.

— Нам туда.

Город, как ни странно, за пролетевшие обратно тридцать лет изменился мало. Разве что в небе не было коптеров-адвизоров, с крыш домов пропали «тарелки» для скринов да большая часть рекламы. И Кольцо еще не стало трехэтажным, остекленным и крытым, а повизгивало плотным разнопородным вонючим железным стадом.

Да, прав был Димон, когда говорил, что на мотоциклетках днем сюда не сунешься…

Марков уже нацелился было нырнуть в пешеходный туннель, как Терешков поймал его за руку.

— Гляди!

Свежая афиша с труднопонятным вензелем наверху. Текст был странен: «ПЕНА и ЛЁД: камер-шоу лилипутов и трансвеститов. КРЕЩЕНИЕ ЖАБЫ. А также НОЧЬ СТИХА И ВОЛХВОВАНИЯ — ЭШИГЕДЭЙ. Перформанс и инсталляция РОМАНА РОГАЧА»…

Марков отсвистел начальные такты…