Шаровая молния 3 (СИ) - Гор Александр (список книг .TXT, .FB2) 📗
А ведь действительно гнали немца! Контрнаступление, начавшееся с немного более выгодных позиций, чем в «другом» декабре 1941 года, развивалось чуть более успешно. Подсказки, касающиеся направления ударов под Вязьмой, позволили значительно сократить потери Красной Армии в Вяземском котле. А значит, не только остановить немцев на более дальних подступах к столице, но и накопить больше сил для контрудара. Почти не потребовалось бросать под немецкие танки необученные, слабовооружённые дивизии народного ополчения и пацанов из военных училищ. Сосредоточение на участках прорыва «Катюш» существенно облегчило прорыв укреплённой линии вражеской обороны, и после массированного удара даже дивизионом реактивных миномётов (а стрелять из меньшего количества установок запрещалось инструкциями, составленными Демьяновым) оставалось лишь вводить в прорыв танки и пехоту.
Но обо всём этом Николаю поведал уже Румянцев, с которым наконец-то удалось поговорить более или менее нормально, используя слуховую трубку.
2
Родион Петрович, заставший Николая, разминающего руки, во время обхода, одобрил его действия. Не забыв, правда поворчать на тему самолечения. Смягчился лишь после рассказа анекдота про больного, просящего отвезти его в реанимацию, а не в морг, и ответ на эту просьбу медсестры.
— Поездка в морг вам, молодой человек, пока не грозит, нужда в реанимации тоже отпала. А вот над тем, чтобы прописать вам массаж, я подумаю.
Не просто подумал, а даже отыскал медсестру, которая теперь каждое утро мяла Николаю руки и ноги с такой яростью, что у него дух от боли захватывало. Но он терпел, понимая, что скорейшее выздоровление находится в руках именно этой сильной полноватой женщины лет тридцати. Как оказалось, бывшей пловчихи, вынужденной оставить спорт после травмы, и восстановившей себя именно «упражнениями и разминанием мышц».
А ещё ему прописали ванны с сосновой хвоей, валерьянкой и мелиссой. Которую Демьянов с удовольствием пил и в чае, завариваемом ему персонально (может, и не одному ему, а и другим больным) на больничной кухне.
Как бы то ни было, а к Новому Году попаданец откровенно пошёл на поправку. И с улыбкой вспоминал то, как был горд собой, когда смог одолеть больничный коридор из одного конца в другой и обратно. А на фоне общего улучшения самочувствия, улучшилось и настроение.
Нет, душа продолжала болеть из-за того, что Киру уже не вернёшь. Но эта боль как-то притупилась, вспыхивая вновь после посещений Анастасией Кирилловной. Тёща тоже старалась бодриться, но Николая сложно было обмануть: она, пожалуй, мучилась ещё больше него. Всё-таки единственная дочь, которую она воспитывала одна. И теперь явно решила жить ради внучки.
Галя Финберг тоже почувствовала перемены, происходящие в Демьянове, но стала появляться значительно реже. Только когда приходилось бывать в госпитале по служебным делам. В общем-то, логично: кто она ему? Два с половиной года прошло после того утра, как они оказались в одной постели, и потом расстались. Ну, переслал ей деньги, чтобы материально поддержать. Анонимно. Может, она и догадалась, что неожиданный перевод был именно от него, но вида не подала. Ну, показала сына его физическому отцу, так ведь маленький Коля и по фамилии, и по отчеству оставался Финбергом, и Галина, как понял Демьянов, продолжала хранить верность покойному мужу. Признаться, «Лёвушка» стоил такой верности. Но почему-то именно её, а не Удовенко, Румянцева или Анастасию Кирилловну он попросил разыскать Клавдию Рыжову, ещё одного человека, который был близок ему не в силу служебных отношений, а чисто по-человечески, по «правилу Экзюпери», гласящему, что мы навсегда в ответе за тех, кого приручили.
Клава появилась в госпитале не одна, а вместе с Аркадием и Розой. Той самой хрупкой девочкой, в ночь на 22 июня исполнявшей в Парке имени Горького песню про Ассоль. А позже, во время «тура» их фронтовой концертной бригады, потерявшей руку. Именно для неё Демьянов адаптировал к нынешним реалиям песню Окуджавы «Ах, война, что ж ты сделала, подлая». Шварц, появившийся в госпитале, сиял не только улыбкой, но и медалью «За боевые заслуги» на гимнастёрке без знаков различия, а девчонки, немедленно заполнившие палату радостным щебетом, заставили улыбаться и соседей Николая.
Девчонки… Разве что, по возрасту. Клава — с уже хорошо заметным животиком, Роза — с пустым рукавом кофточки и жёстким складками человека, повидавшего смерть рядом с собой, вокруг рта.
— Вы, Николай Николаевич, видимо, почувствовали, когда Аркашка в Москву вернулся, — обрадованно объявила Клавдия. — Он ещё не успел помыться после приезда, как эта женщина от вас пришла. Мы так обрадовались, что вы про нас вспомнили! Жаль, что я не знала раньше, что вы в госпитале, я бы раньше к вам прибежала. Вместе с Розой. Она вам так благодарна за ту песню: говорит, что она её к жизни вернула, что ради того, чтобы её спеть, и старалась поскорее выздороветь.
— А что за песня? — вмешался Андрей Сергеевич, подполковник-танкист, на днях уже собирающийся возвращаться в строй.
— Можно? — глянула на улыбающегося Демьянова смущённая девушка.
— Нужно! — кивнул он, и сильный пронзительный голос «одесского воробушка», как Николай окрестил для себя девчушку, полился, набирая силу.
Аплодировали не только обитатели командирской палаты, но и больные, стянувшиеся к её раскрытой двери. Сердился лишь примчавшийся «на безобразие» главврач. Но и его гнев очень быстро погасил Аркашка, предложив устроить полноценное выступление фронтовой концертной бригады, только-только вернувшейся с передовой.
Пожалуй, именно после этого концерта Демьянов и почувствовал, что начал переходить в ту категорию больных, что именуются выздоравливающими. Единственное, чем он остался недоволен, это вступительным словом Шварца перед выступлением. Аркадий не удержался от славословий в адрес Николая, «без которого не было бы не только нашей концертной бригады, но и многих песен, которые мы сегодня вам исполним».
— Зачем ты это сказал?
— Но почему вы не хотите, чтобы люди знали, кто автор этих песен?
— Так надо. Понимаешь? Ты же не хочешь рассказывать, за что получил медаль, а я не хочу рассказывать про своё авторство.
— Нет в том никакого секрета, — помрачнел Аркадий. — Не хочется это вспоминать, поскольку было очень страшно. Понимаете? Очень! Никогда в жизни мне так страшно не было. И я не хочу вспоминать свой страх. Да и большой заслуги моей нет: просто подавал снаряды, когда весь расчёт «сорокопятки» погиб. И всё. Не я же эти четыре танка подбил, а раненый наводчик. Только я после того боя жив остался, ни единой царапинки не получил, а он в по дороге в медсанбат умер.
Понимает ли это Демьянов, воевавший в Афганистане во время срочной службы и не единожды выезжавший «на передок» в Донбассе? И понимает, и хорошо помнит подкатывающий куда-то в район солнечного сплетения страх, когда нужно оторваться от такой надёжной земли, подняться во весь рост и сделать первый шаг навстречу летящим пулям. Когда всё ближе и ближе к ямке, в которую ты едва-едва успел рухнуть, рвутся мины. Когда висок обжигает раскалённым воздухом пронёсшийся всего в паре миллиметров осколок снаряда.
Радует то, что Аркадий не бравирует бесстрашием, не врёт. Ничего не боится только идиот. Хотя, конечно, со временем чувство страха начинает притупляться, но всё равно никогда окончательно не исчезает. «Не хочу вспоминать свой страх». Насколько же он ёмко объяснил, почему многие из его сверстников спустя годы так не любили рассказывать о войне! Даже те, кто был отмечен за выдающуюся храбрость. Ведь храбрость — это не отсутствие страха, а умение его преодолеть. Пересилить себя, сделать то, что обязан сделать, а может, даже больше, чем обязан. И зачем пугать других, рассказывая, как страшно было на войне? Сами поймут, когда там окажутся. Даже самые наивные и романтически настроенные, рвущиеся совершить подвиги. Если им повезёт, и они останутся живы после своего подвига, то, как и Аркадий, они будут молчать, чтобы не вспоминать страх, который всё же сумели преодолеть.
