Великий поход за освобождение Индии - Залотуха Валерий Александрович (полная версия книги .TXT) 📗
— Сунь буква не знай! Китаеса лугала!
— Так ты и есть китаец! — высказался, пожимая плечами, комэск Колобков.
— Сунь не китаеса, Сунь — буденовса! — В подтверждение Сунь надел на голову явно великоватую буденовку. — Молда зелтозопая лугала! Хотела Сунь молда бить! Сунь безала, лецька плыгала, вода холодная целый день стояла. Ванька белег лезала, ханка пила, табак кулила!
— Так ты же, черт, Шарика слопал! — взорвался комэск Колобков.
Одни засмеялись, другие заругались, сплевывая в пол. Стало очень шумно. Окончательно заинтересованный происходящим, Брускин закрыл книгу и положил на стол. “Лев Троцкий. Война и революция” — было написано на ее красной обложке.
Председатель застучал кулаком по столу и закричал:
— Тих-ха! Какие будут предложения?
— Предложения? Снять его с верхов! — отозвались из первого ряда, где сидел потерпевший и такие же, как он, худосочные обозники.
— Он, гад, как мимо обоза проезжает, так непременно нагайкой по спине стеганет, не пропустит!
— Нехай пешком потопает, комэск!
— Отказаковал, будет!
— Та вы що, хлопци! Куды мы бэз Ивана? — взревел, поднимаясь во весь свой богатырский рост, комэск Ведмеденко. Круглая его рожа, рассеченная наискосок сабельным шрамом, побагровела от возмущения.
— Ничаво, не помрем небось, — отзывались обозники.
— Вин чоторех Георгиев мав! Вин у нашей казачий дывизии генерала Жигалина першим казаком був!
— Ишь ты! Вспомнила бабка, как девкой была! Молчал бы уж, галушечник!
— Так вы шо, с глузду съихали? Як же бэз Ивана ляхов рубати будемо?!
— И без Новика Варшаву возьмем!
— Тих-ха! — кричал Шведов и колотил кулаком по столу, но безрезультатно — шум стоял ужасный.
И вдруг стало тихо. Из середины зала поднялся и направился к сцене, прихрамывая и покашливая, маленький щуплый человек в застегнутой под горло шинели. На груди его в красной окантовке горели два ордена Боевого Красного Знамени. Это был командир корпуса Лапиньш. По лицу его катился пот, и одновременно его бил озноб. Он остановился и, дождавшись, когда все затаили дыхание, заговорил тихим скрипучим голосом:
— Это не есть револютионный сут. Это есть палакан. Я смотрю на этот конвоир и тумаю: потему у него на сапоках грязь, а у потсутимого — сапоки, как у белоко офитера на палу?
— Да чего тут думать, Казис Янович, все видели, как он его сюда на закорках тащил! — подсказал кто-то.
— Это не есть револютионный сут. Тистиплина катастрофитески патает. Пьянка, траки, маротерство...
— Так сидим же без дела, Казис Янович, скучно!
— Скорей бы на Варшаву!
— Скутьно? — возвысил голос комкор. — Сейтяс стелаю весело. Тля сокранения тистиплины в корпусе претлакаю комантира эскатрона Новикова — расстрелять.
— Ох! — испуганно выдохнула Наталья.
Лапиньш первым поднял руку и повернулся к сидящим напротив красноармейцам. Он смотрел на одного, другого, третьего, и никто не выдерживал взгляда его маленьких прозрачных глаз — все поочередно поднимали руки. Их становилось все больше и больше. Было тихо и страшно. И вдруг кто-то засмеялся. Смех был сдавленный, но веселый. Лапиньш заметался взглядом по залу. А смех становился громче и свободнее.
Смеялся Новиков. Не смеялся уже, хохотал.
— Ты що, Иван? — растерянно спросил его Ведмеденко и улыбнулся.
— Смешно дураку... — прокомментировал кто-то раздраженно.
Но смех штука заразная. Загыгыкал Ведмеденко, закатился Колобков, засмеялись те, кто был за Новикова, а потом и те, кто был против. Глаза Лапиньша стали белыми, рука судорожно ковыряла кобуру.
— Есть еще одно предложение! — вскакивая, звонко выкрикнул комиссар Брускин. — Товарищ Новиков — злостный нарушитель дисциплины, и наказание, которое предлагает Казис Янович, сегодня соответствует тяжести содеянного. И если мы сейчас вынесем этот приговор, то это будет справедливый приговор, потому что наш суд сегодня — самый справедливый суд в мире. У нас заседают не какие-нибудь двенадцать паршивых присяжных, а десятижды двенадцать, присягнувших собственной кровью! Но не сегодня-завтра мировая революция огненным смерчем пронесется по всей планете и принесет с собой новый суд, в котором будут новые миллионы присяжных! И как бы тут не совершить нам ошибку, товарищи... Вдруг наш приговор окажется недостаточно справедлив, и тогда нас самих надо будет судить по всей строгости нового закона! Поэтому я предлагаю принять предложение товарища Лапиньша, но применить его условно, отложив дело товарища Новикова до рассмотрения его в Мировом Революционном Трибунале!
— Правильно!
— Молодец, товарищ комиссар!
— Да здравствует товарищ Брускин!
— Да здравствует мировая революция!
Предложение понравилось всем. Во-первых, потому, что смерти Новикова здесь все же никто не желал, а во-вторых, потому, что это решение еще на шаг приближало к мировой революции.
— Товарищ Лапиньш! — закричал, вбегая в мечеть, телеграфист, путаясь в телеграфной ленте. — Товарищ Лапиньш! Телеграмма от товарища Ленина!
...Индийское солнце плавно погружалось в Индийский океан. Оставляя следы на песке, шли вдоль берега членкор Ямин и Шурка Муромцев.
— Понимаете, Олег Януариевич, — говорил, задыхаясь от волнения, Шурка, — я соглашался с вами в том, что найденные мною кавалерийские шпоры и стремена остались от англичан, что пуговицы от красноармейских гимнастерок — это наша послевоенная помощь дружественному индийскому народу, но... после этой находки... Они здесь были, понимаете, были!
— Нет, их здесь не было! — убежденно и твердо сказал Ямин.
— Почему?
— Потому что их не могло здесь быть!
Шурка торопливо вытащил из кармана находку, постучал пальцем по ордену.
— А это? Что это такое, Олег Януариевич?
Ямин остановился.
— Мы ведем раскопки эпохи Великих Моголов. Столько потрясающих находок! Один шлем Бабура чего стоит. Это же будет сенсация в научном мире! И только вы, Шура, один вы находите нечто подобное. Могу я вас спросить — почему?
Шурка задумчиво посмотрел вдаль. Индиец в набедренной повязке вытащил на берег лодку со спущенным парусом и, отдыхая, держась за поясницу, смотрел на них. У его ног крутилась большая черная собака.
— Не знаю, — тихо сказал Шурка и перевел взгляд на Ямина. — Может быть, потому, что я ищу?
— А вы не ищите, понимаете, не ищите! Я запрещаю вам искать! — закричал вдруг Ямин.
Шурка потрясенно смотрел на него. Ямин виновато улыбнулся.
— Извините, Шура... Извините и послушайте... Вы мой любимый ученик. Уверяю — вас ждет блестящее будущее! Если только вы забудете про все это раз и навсегда!
Шурка посмотрел на злосчастную находку в своей руке, потом на Ямина.
— Но как я могу забыть?.. Она ведь есть...
С мальчишеским проворством Ямин вдруг выхватил эфес и с силой швырнул его в океан. Улыбнулся, глядя на потрясенного Шурку, развел руками и сказал с облегчением:
— А теперь нет.
— Что... вы... наделали?.. — пятясь к воде, зашептал Шурка.
Ямин повернулся и быстро пошел к лагерю, по-детски подскакивая при каждом шаге от радости, остановился и сообщил, улыбаясь:
— И на всякий случай я отстраняю вас от раскопок.
Москва. Кремль.
4 февраля 1920 года.
За длинным дубовым, с зеленым суконным верхом столом сидели Шведов, Лапиньш и Брускин. Обычно розовые щеки комиссара сейчас горели от волнения кумачом. На лбу Лапиньша выступила испарина. Шведов то клал ладони на стол, то прятал их на колени.
Напротив сидели слева направо: Троцкий, Ленин и Сталин. Подавшись вперед, в полном тревоги молчании вожди пристально взирали на простых солдат революции. Ленин вдруг поморщился и тронул правой рукой свое левое плечо. Сталин и Троцкий взглянули на Ильича встревоженно.
— Болит, Владимир Ильич? — глухим от волнения басом спросил Шведов.
— Ничего-ничего, — успокоил Ленин и в свою очередь с озабоченностью во взгляде посмотрел на Лапиньша. — А вот как здоровье комкора?
