Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим (список книг TXT) 📗
— Ничего не понимаю… Это ж не ребёнок, а чистое золото!
— А я о чём. У меня, Денис есть интуиция. Она у меня большая. Большая-пребольшая. И она мне уже битый час твердит: всё это неспроста и очень, очень чревато. Поэтому я сейчас отправляюсь к вашей Завадской на рекогносцировку, а ты бдишь около Дарьи, аки пес цепной. Если что — бей и не думай. Думать и отвечать за всё буду я.
Шульгин сплюнул и длинно, громко и обстоятельно исследовал подробности родословной живой силы вероятного противника. Гурьев догадался, что в основу исследования лёг целый ряд весьма рискованных допущений и смелых гипотез о степенях родства и некоторых малоизвестных науке подробностях анатомии мифологических существ — персонажей народного фольклора, — но форма, форма! Поэт, вздохнул Гурьев. Мне опять повезло.
— Ты иссяк? — поинтересовался Гурьев, когда Шульгин сделал паузу для забора воздуха.
— Да ты что?!? — оскорбился Шульгин. — Да это ж так, разминка! Щас я…
— Стоп-машина. С этой минуты — такие слова произносятся про себя. А лучше — вообще не произносятся. Постепенно изымаются из обращения. Знаешь, откуда матюги взялись?
— Знаю. От татар.
— Сам ты от злых татаровей, — беззлобно усмехнулся Гурьев. — Матерщина — матерные слова — это проклятия, имена бесов. И человек, произносящий эти слова, особенно — попусту, автоматически призывает этих бесов на себя, своих детей и свой род. Материться — значит уничтожать разум и здоровье. Как своё, так и тех, кто эти ругательства слышит. Матерщина, Денис — это оружие. Страшное оружие. А оружие вынимают, чтобы убить. Вот, например, приходят наши красавцы за девочкой, — а тут вылетает из-за острова на стрежень товарищ Шульгин, и: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Это есть боевое применение тонкого инструмента. И мне нравится. Как ты выражаешься: приходи, кума, любуйся. Так что — язычок-то прикуси до поры. Вопросы?
— Так ты — это?! — обалдело уставился на него Шульгин. — Правда, учитель, что ли?!
Сталиноморск. 28 августа 1940
Оставив Дашу с физруком и строго-настрого наказав звонить, в случае чего, Завадской — телефон имелся в доме напротив — Гурьев, хотя и с опозданием на целых десять минут, всё же угодил на званый обед.
Завадская провела Гурьева в комнату. Пушистая полосатая кошка выпрямилась при его появлении на диване и удивлённо сощурила на гостя зелёно-серые глаза с вертикальными щёлками-зрачками, — яркое солнце широким потоком света заливало комнату через большое окно в шесть стёкол. Прочитав кошкины нехитрые мысли, Гурьев улыбнулся. Мурка, успокоенная его «поглаживанием», опять улеглась, мгновенно свернулась калачиком и затарахтела довольно и мирно. Кажется, хозяйка не придала значения эволюциям своей любимицы. Ну, это и к лучшему, подумал Гурьев. И улыбнулся снова.
— Садитесь прямо к столу, голубчик, Вы как раз вовремя! И чувствуйте себя, как дома.
Гурьев не ошибся в своих предположениях — кормить его собирались на убой. Пища, которой вынужденно наталкивались большинство соотечественников, вызывала у него сложную палитру эмоций. С продуктами в родных пенатах дело обстояло прескверно, а уж о поддержании привычной с детства морской диеты не следовало и мечтать. В общем-то, всё это было отнюдь не смертельно. Давно, ещё совсем подростком, он научился спокойно есть всё, что в принципе съедобно, даже то, от чего любого другого неделю тошнило бы желчью. Но — превращение этого в пищу требовало ресурсов организма, которые можно было направить на куда более важные и полезные участки работы. Кое-что начало в этом направлении меняться только в последние года полтора, но медленно. Очень медленно. Я же не могу браться за всё и всё тащить на себе, грустно подумал Гурьев. В цековский распределитель он старался заглядывать как можно реже, тем более что и там ассортимент товаров отнюдь не соответствовал его предпочтениям. И в гости избегал поэтому ходить без крайней на то надобности. Вот разве как сейчас.
Гурьев прикинулся — и весьма правдоподобно — наповал сражённым кулинарными ухищрениями хозяйки, и даже попросил добавки, ввергнув Завадскую в совершенно лирическое расположение духа, чем и не преминул воспользоваться незамедлительно. Отодвинув тарелку и вытерев губы мягкой, ненакрахмаленной — что тоже было приятно — салфеткой, он улыбнулся со всей обворожительностью, на которую был способен:
— Дражайшая Анна Ивановна. Хочу вас попросить рассказать мне об одном человеке.
— О ком же?
— О Даше Чердынцевой.
— О, Господи! Что случилось?!
— А что, обязательно должно было что-то случиться? — Гурьев сделал большие глаза.
Глазоньки вышли что надо, но Завадскую не так-то легко было провести на мякине:
— С этой чертовкой постоянно что-то случается, не ребёнок, а сущее наказание, кошмар! Рассказывайте сейчас же!
— Да ничего не случилось, Анна Ивановна, оставьте, право слово. Просто случайно познакомились на пляже.
— Не лгите. Она не ходит на пляж. Или прыгает со скалы под крепостью, или забирается с книжкой в такую глухомань, что… Ну-ка, рассказывайте быстро!
О, вот это я не учёл, подумал сердито Гурьев. Да что это такое со мной сегодня?! Лопухнулся, как последний салажонок. Протух, можно сказать. Ладно.
— Ничего страшного, повторяю, не случилось. Мы действительно случайно познакомились. Я тоже решил прыгнуть со скалы.
И прыгнул, подумал он. Действительно, прыжок со скалы. Смешно. Обхохочешься.
— Вы хорошо плаваете?
— Не жалуюсь.
— Надеюсь, она была в купальном костюме, — проворчала Завадская, косясь на Гурьева всё ещё с явным подозрением.
— Да, — он позволил себе улыбнуться. — Всё было предельно целомудренно. Даже скучно.
— Слушайте, Вы!
— Я пытаюсь Вас слушать, Анна Ивановна, — Гурьев наклонил набок голову. — Но Вы же не рассказываете, мне приходиться разогревать Вас репризами.
Завадская, помолчав несколько секунд, вздохнула:
— Очень, очень талантливая девочка. Просто невероятно одарённая. Вся, как обнажённый нерв. И, как все талантливые люди, чудовищно своенравная и неровная. Без матери, отец вечно болтается в море, женщины приходят и уходят. Она вам что-нибудь рассказывала о нём?
— Не так чтобы уж очень много. Но звание и должность мне уже известны. Он что, не женат?
— Ну, дождётесь от Чердынцева женитьбы! Анна, его жена, Дашина мать, умерла от родильной горячки. Он остался с недельной девочкой на руках. Один. Другой бы… Ну, Вы же понимаете, Яков Кириллыч!
— Понимаю. Хотя вряд ли до конца. Сколько лет ему было?
— Двадцать четыре.
— О.
— Да, голубчик. Вот такой человек.
— Вы его хорошо знаете?
— Я всех в этом городе знаю, — вздохнула Завадская.
— Он уже адмиралом должен быть.
— Чердынцев?! Адмиралом?! Ни за что. Умрёт капитаном эсминца. Если не спишут на берег.
— Пьёт? — нахмурился Гурьев.
— Ну, не больше прочих. Не в этом дело. Начальство — ни в грош не ставит.
— Но матросы у него — как у Христа за пазухой, — улыбнулся Гурьев.
— Вам, конечно, хорошо знаком подобный тип.
— Я сам такой.
— Я обратила внимание.
— А про Анну? Что-нибудь, поподробнее?
— Не могу, к сожалению, — Завадская вздохнула и бросила рассеянный взгляд на кошку, по-прежнему с царственным видом восседавшую на подоконнике. — Об Анне я действительно ничего не знаю. Михаил появился здесь с нею вместе в двадцать втором, и кто она, и откуда — я не знаю. Я думаю, как это ни ужасно, что… Вы понимаете?
— Понимаю, — подтвердил Гурьев, чувствуя, как стекленеет его улыбка. И что он, чёрт подери, ничего не может с этим поделать.
Спокойно, спокойно, сказал он себе. Спокойно. Ещё ничего не ясно. Мало ли бывает совпадений? Случайностей? Просто похожих людей, наконец? Бутафорим дальше. Завадская ничего не заметила. Не могла заметить, не тот уровень подготовки, как уже было отмечено. Он поудобнее уселся на стуле, потрогал подстаканник за витую серебряную ручку, чуть шевельнул бровями, улыбнулся естественнее:
