Последний бой (СИ) - Лифановский Дмитрий (читать полную версию книги .TXT, .FB2) 📗

Свежевыкопанные траншеи полного профиля потихоньку наполнялись грязной черной ледяной водой щедро выплескиваемой из себя проснувшейся после зимней спячки землей и бойцы в ожидании боя расположились наверху, с удовольствием подставляя теплому солнцу лица и обтянутые тельниками плечи. Кто-то смолил пока еще имеющимися в запасе папиросами, кто-то грыз сухарь. Бойцы в бригаде большей частью обстрелянные. Потому никто перед боем не суетился и особо не мандражировал. Справедливо считая, что это врагу надо их бояться. А им не пристало трястись, они гвардия. Глядя на «стариков», успокаивались и «молодые». И только нервные, слегка дерганные движения рук выдавали их нервное напряжение.

— Хорошо-то как! — вздохнув всей грудью, протянул кряжистый усатый боец с мощными большими крестьянскими руками с узловатыми корявыми пальцами, укладываясь на расстеленный на бруствере ватник, — Землей пахнет. Весной. И лесом. Почти как у нас в Сибири, — он зачерпнул пригоршню земли и скомкал ее в кулаке, потом с интересом глядя на получившийся комок растер его пальцами, — И землица теплая. Жадная. Ласки хочет, — по его угрюмому лицу пробежала теплая улыбка.

— Эк, ты, Лука, о ней, — весело отозвался сухопарый долговязый живчик с карими навыкате глазами остро поблескивающими на мир из-под кучерявой челки, — Как о бабе прям. Даже мнешь ее, как титьку.

— Балобол ты, Яшка, — усмехнулся сержант Лукогорский. Несмотря на свой простовато-крестьянский вид, успевший перед самой войной в сорок первом закончить Новосибирский сельскохозяйственный институт, получив диплом агронома. А вот поработать в родном колхозе так и не успел. Началась война, и ушел Сашка Лукогорский одним из первых на фронт. Потом была учебная рота и самое пекло битвы за Москву. Ранение, госпиталь и воздушно-десантная бригада. Ну а дальше уже с ней. Учеба, бои в Крыму, снова учеба и новый десант. А тут, вдруг, ударил в ноздри этот дурманящий весенний запах талого снега, ждущей пашни земли и прелой листвы и накрыло. Такая злость взяла на немца. Под Москвой и в Крыму такой не было, как сейчас. Тут бы пахать, сеять, хлеб растить, знания свои, уже порядком подзабытые применять, а он вынужден воевать. И в то же время грудь разрывало нежностью. К этой земле, весне, лесу. Еще этот Рубенчик! Нет, так-то он парень отличный, сколько раз они друг друга выручали в бою. Но вот язык у него без костей. Баламут и матершинник. И не скажешь, что сынок профессора и Ленинграда. А главное, прав же паразит! Бабу охота! И девки эти, вертолетчицы! Кровь с молоком! Отчаянные! Сержант отломил у самого корня бледно-зеленую, еще не набравшую жизни травинку и сунул ее в зубы. — А земля она и есть баба. Так же любит ласку, заботу и мужские руки, так же родит и любовь дарит свою. Это вы городские в своих домах каменных от земли отошли.

— Да ты поэт, — хмыкнул Яша, но продолжать балагурить не стал, поняв состояние друга.

— Товарищ Рубенчик, — обратился к Яшке прислушивающийся к беседе бывалых бойцов молодой лобастый десантник, в тельнике едва не лопающемся на широких крестьянских плечах и голубом берете на выбритой под ноль голове, — а правда, что Вас дочка самого товарища Сталина раненого тащила?

— Было дело, — оживился ротный баламут, — в Крыму. Как сейчас помню, солнце, пляж, магнолии, — молодой слушал, разинув рот, потихоньку к ним подтягивались и другие бойцы, — прибывшие в часть недавно услышать эту знаменитую, можно сказать легендарную историю, а старослужащие в ожидании, что в очередной раз соврет языкатый Рубенчик, — лежу я, загораю у моря. И тут немчура, как поперла! Весь мне плезир порушила. Хватаю я, значит, свой верный пулемет и поднимаюсь неудержимо в атаку. Вон, товарищ сержант Лукогорский не даст соврать, — Лука что-то промычал в ответ, то ли давясь от смеха, то ли подтверждая сказанное, то ли наоборот, ошалев от беззаветно врущего Яшки, то ли все вместе. — И тут мина германская — бабах! — это самое «бабах» Рубенчик выкрикнул так, что молодой вздрогнул и, покраснев, заозирался, чтобы убедиться, не видел ли кто его испуга. Но всеобщее внимание было приковано к рассказчику, и парень тут же успокоился, вперив восхищенный взгляд в Яшку. — В общем, подранило меня, — Рубенчик дернул щекой, вспомнив о располосованной осколками груди, ничего серьезного, как потом оказалось, но тогда было очень больно, кроваво и страшно, но в этом Яшка никогда и никому не признается, — Лежу я, значит, один на поле боя, кровью истекая. Товарищи мои героически отражают атаку врага, а я как князь Болконский под Аустерлицем смотрю затухающим взглядом в пронзительно-голубое небо…

— Вот же балобол, — фыркнул Лукогорский, — смотрит он в небо! Князь! — и витиевато выругался, пояснив какой Яшка князь.

— Не мешайте рассказывать, товарищ сержант, — строго отчитал его Рубенчик, — Вас там не было, значит, знать вы ничего не можете, тем более о мыслях моих высоких…

— Знаю я, где мысли твои высокие, — усмехнулся Лука, — ладно, ври дальше, — махнул он рукой, — Складно у тебя получается. Пляж, магнолии, море…

— Не завидуйте, товарищ сержант! — Яша замолчал, будто потерял нить повествования, а на самом деле сильнее привлекая к себе внимание. А потом, словно припомнив, продолжил, — И тут они. Девчонки совсем. Не из наших. Наших-то я всех знаю…

— Ну, еще б! — хохотнул кто-то из бойцов.

— Поклеп и инсинуации! — тут же огрызнулся Рубенчик. — А будете перебивать, ничего рассказывать не буду, — на выкрикнувшего реплику бойца зашипели. Дождавшись, пока гул уляжется, Яша обвел посерьезневшим взглядом собравшихся вокруг бойцов. — Да и нечего больше рассказывать. Дотащили меня да эвакопункта и на вертушке в госпиталь отправили. Это потом я узнал, что Светлана меня тащила, самого товарища Сталина дочь.

— Даа, — протянул кто-то из бойцов, — Вот же человек! Один сын погиб, второй воюет, а он еще и дочь на фронт отправил. Мог же в тылу оставить, она ж девчонка совсем. Видел я ее.

— Не мог! На то он и товарищ Сталин, — появился из-за спин бойцов ротный Васнецов, — Давайте по местам. Вторая рота с немецкой разведкой сцепилась, значит, кончилось наше спокойное времечко, скоро гости пожалуют.

— Пожалуют, встретим, товарищ старший лейтенант, — степенно прогудел Лукогорский, поднимаясь, а Яшка согласно кивнул. Люди с потемневшими лицами стали расходиться по своим местам.

— Саша, — ротный подошел к сержанту, дождавшись, когда народ разойдется, — За новичками приглядите. Ребята хорошие, но не обстрелянные совсем. Чтоб со страху голову не потеряли.

— Сделаем, товарищ старший лейтенант, — кивнул Лукогорский, — мы с ребятами уже разобрали молодых, присмотрим.

— Я к себе, — кивнул ротный и побежал к командирскому блиндажу, кое-как сооруженному за тот небольшой промежуток времени, что им дали немцы. А Лука, тяжело вздохнув, прыгнул в ледяную жижу окопа. Вдалеке уже слышался шум мотоциклетных моторов. Вот и к ним немцы пожаловали. Пока только разведка. Но это ненадолго. Они здесь фрицам, как чирей на заднице. Так что ковырять их будут от всей души. Ну да ничего. Не впервой.

— А так воевать можно, — заметил старшина Колыванов, с упоением выскребая из банки остатки тушенки, — И даже нужно, — он облизнул ложку, с разочарованием и обидой заглянул в пустую банку и выкинул ее в кусты, и так чистейшая ложка еще раз была тщательно облизана, завернута в тряпицу и засунута за голенище начищенного до зеркального блеска сапога. — Товарищ гвардии майор, — обратился он к слушающему краем уха эфир Самохину, — Ну как там наш конвой, молчит? — конвоем Колыванов называл бойцов осназа НКВД приданных их танковой группе для разведки, в случае необходимости обеспечения безопасного отхода секретной техники, прикрытия ее от пехоты и авиации противника. Честно сказать, молчаливых парней в камуфляжах с зелеными пограничными петлицами скорее можно было назвать ангелами-хранителями, но после того, как в сорок первом геройского танкиста после выхода из окружения неделю мыторили на фильтрационном пункте у Колыванова к НКВДшникам отношение было предвзятое. И плевать, что разобрались и вернули тогда еще сержанта в часть, как раз в экипаж к Самохину. Обида все равно осталась.