Союз еврейских полисменов - Чабон Майкл (книга регистрации txt) 📗
– Прошу прощения, – возвратился мудрец-многознатец к детективам. – Мне уже, знаете, зад мять на стуле поднадоело. Чем я вам, собственно, обязан?
Сомневаюсь, что вы прибыли ко мне по вопросам решус харабим.
– Мы ведем дело об убийстве, профессор, – открывает рот Ландсман. – И имеем основания полагать, что покойный принадлежал к вербоверам или имел с ними связи, по крайней мере, какое-то время.
– Связи, – ухмыляется многознатец, снова выставляя на обозрение сталактиты своих органных труб. – В связях я кое-что смыслю.
– Он жил в отеле на Макс-Нордау-стрит под именем Эммануила Ласкера.
– Ласкер? Шахматист? – Желтый пергамент лба Цимбалиста сморщился, в глазных впадинах сверкнули искрой соударения сталь и кремень: удивление, озадаченность, работа памяти. – Игрывал я когда-то… Давно…
– Вот и я тоже. И покойник наш, – продолжил Ландсман. – До самого конца. Рядом с трупом доска осталась с фигурами. И книжка Зигберта Тарраша. Убитого опознали завсегдатаи шахматного клуба «Эйнштейн». Он знали его под именем Фрэнк.
– Фрэнк, – повторил мудрец-многоучка, сначала на манер янки. – Фрэнк, Фрэнк, Фра-энк… Франк, – закончил он на идиш. – Первое имя или последнее имя? Обычная еврейская фамилия. Но как первое… А вы вообще уверены, что он еврей?
Берко и Ландсман переглянулись. В чем они вообще уверены? Филактерии на ночном столике – да мало ли откуда? Может, забыл прежний обитатель двести восьмого? Кто-нибудь из клуба «Эйнштейн» видел его раскачивающимся в молитве?
– Мы имеем основания полагать, что покойный принадлежал к вербоверам или имел с ними связи, – монотонно бубнит Берко. – По крайней мере, какое-то время.
– Что за основания?
– Столбы уже стояли, – хмурится Ландсман. – Мы просто привязали к ним бечевку.
Он достает из кармана конверт. Вынимает одно из шпрингеровских фото и протягивает изображение покойника Цимбалисту. Тот держит фото на вытянутой руке достаточно долго, чтобы сообразить, что видит покойника. Он судорожно вдыхает, выпячивает губы, как будто готовясь изречь нечто авторитетное, неопровержимое. Изображение покойника – штука неординарная в повседневности местного многознатца. Цимбалист всматривается в фото внимательнее, и Ландсман видит, что в момент, когда тот обретает полный контроль над чертами лица, какое-то невидимое копыто бьет его в солнечное сплетение. Старик резко выдыхает, лицо его белеет из-за резкого оттока крови. Выражение лица теряет осмысленность. На мгновение перед Ландсманом возник еще один портрет покойника. Затем свет снова возвращается в глаза старого хрена. Берко и Ландсман ждут секунду, ждут другую, Ландсман видит, что старая калоша изо всех сил старается вериться к тому состоянию, когда сможет наконец заставить себя произнести: «Ребята, я никогда в жизни этого человека не видел» – и сказать это так уверенно и убедительно, чтобы ему поверили.
– Кто это, профессор? – не выдержал Берко.
Цимбалист положил фото на стол, не отрывая от него глаз, не заботясь более о том, как ведут себя его глаза и губы.
– Ой, мальчик, мальчик… Ой же, милый мой мальчик…
Цимбалист вынимает из кармана платок, стирает слезы с глаз и щек, кашляет в него отрывисто, как будто лает. Жуткий звук. Ландсман хватает его стакан, выплескивает чай в свой, вынимает бутылку водки, изъятую у человека в туалете «Воршта» этим утром. Он наливает водки на два пальца и подает стакан старику.
Цимбалист схватил стакан и залпом опрокинул в себя водку. Убрал платок в карман, вернул фото Ландсману.
– Я научил этого парня играть в шахматы. Когда он был мальчиком, я учил его. Извините, я немного не в себе…
Старик хватает пачку «Бродвея», но там пусто. Он не сразу это осознает, шарит пальцами в пустой пачке, как будто выуживая арахис из упаковки. Ландсман снабжает его сигаретой.
– Спасибо, Ландсман. Спасибо.
И умолкает. Сидит, смотрит, как тлеет и дымит сигарета. Его глазные впадины зафиксировались на Берко, но вот он уже стрельнул исподтишка в лицо Ландсмана. Волна шока схлынула. Цимбалист оценивает ситуацию. Перед ним невидимая карта, план местности. Он знает, куда можно ступить без опасений, где трясина, где обрыв, где неверный шаг вызовет лавину… Волосатый краб его ладони зашевелился, невольно рванулся к телефону. Через мгновение истина и тьма неведения снова вернутся в адвокатскую темницу.
Заскрипела гаражная воротина, и Цимбалист с благодарным стоном рванулся со стула. Но Берко начеку. Лапа его придержала хилое плечо старой перечницы.
– Погодите, профессор, прошу вас. Подумайте, не торопитесь, но оставайтесь пока здесь, пожалуйста. – Не снимая руки с плеча Цимбалиста, Берко кивнул Ландсману в сторону гаража.
Ландсман пересек пространство до ворот, доставая на ходу бляху. Он шагнул прямо навстречу капоту, уверенный, что бляха его сдержит двухтонный фургон. Водитель нажал на тормоз, покрышки взвыли, эхо отдалось от стен. Водитель опустил боковое стекло. Экипировка обычная: желтый комбинезон, борода в сетке, нос красный, морда хмурая.
– В чем дело, детектив? – интересуется водитель.
– Покатайся еще, мы тут поговорим. – Ландсман протянул руку к панели управления, схватил за шиворот юного помощника профессора, отволок его к пассажирской двери фургона, открыл дверцу, сунул юнца внутрь, усадил рядом с водителем. – И молодого человека покатай.
– Босс! – орет водитель Цимбалисту. Тот смотрит в сторону ворот, кивает и машет рукой.
– Куда ехать? – интересуется водитель у Ландсмана.
– На ху… На хутор, бабочек ловить. – Ландсман грохает кулаком по капоту. Мотор взрыкнул, фургон подался назад, исчез в снежных вихрях расходившейся непогоды. Ландсман подтолкнул ворота в исходное состояние и накинул щеколду.
– Пора начинать. – обратился он к Цимбалисту, снова усевшемуся на свой мягкий резиновый бублик, как наседка на гнездо. Сам Ландсман устроился напротив, вытащил еще две сигареты, для себя и для многознатца. – Теперь нам не помешают, время терпит…
– Расскажите, профессор, – вторит Берко. – Вы знали покойного, еще когда тот был ребенком, так? Память о нем сейчас ожила, мучает вас. Легче станет, если выговоритесь.
– Дело не в этом… Дело… не в этом.
Профессор принимает у Ландсмана сигарету, и в этот раз выкуривает больше половины, прежде чем начинает говорить. Он еврей ученый и любит, чтобы мысли текли упорядоченно.
– Его звали Менахим. Мендель. Ему… было… тридцать восемь, на год старше он, чем ты, детектив Шемец, а день рождения тот же, пятнадцатое августа, так? Да, да, я знаю. Здесь, здесь все документы хранятся. – Он постучал согнутым пальцем по лбу. – Карта Иерихона, детектив Шемец, и карта Тира.
При этом дед ненароком скинул кипу на пол. Нагнувшись, чтобы ее поднять, он осыпал пол пеплом, рухнувшим с одежды.
– Ох, и умный был мальчишка! Лет в восемь-девять он уже читал на иврите, арамейском, еврейско-испанском, латинском, греческом. Самые сложные тексты, самые запутанные, спорные случаи. Уже в этом возрасте он играл в шахматы сильнее, чем я в лучшие свои годы. Поразительная память на записи. Записанную игру он читал только раз и после этого восстанавливал на доске и в голове. Потом Мендель подрос, на игру не оставалось много времени, и он работал с партиями в голове. Наизусть помнил три-четыре сотни партий, которые ему больше нравились.
– То же самое я слышал о Мелеке Гейстике, – вставил Ландсман. – Подобный же склад ума.
– Мелек Гейстик… – скривил губы Цимбалист. – Мелек Гейстик был чокнутый. Он и играл-то не по-человечески, так люди не играют. У Гейстика был настрой гусеницы на листе тутовника. Ему бы жрать да жрать, он играл, чтобы тебя съесть. Грубо играл. Грязно. Подло. А Менделе совсем другой. Он для сестренок игрушки делал, куколок из тряпочек и булавок, кукольный домик из коробки из-под хлопьев. Пальцы в клею, в кармане булавка с кукольной головкой… Я ему огрызки бечевки для волос давал. Восемь сестренок маленьких души в нем не чаяли. Ручная утка за ним бегала, как собачонка. – Уголки губ Цимбалиста поползли вверх. – Верьте или нет, но я однажды устроил матч между Менделем и Мелеком Гейстиком. Ничего сложного, Гейстик всегда в долгах, за деньги сыграл бы и против пьяного медведя. Менделе двенадцать, Гейстику двадцать шесть. Как раз перед тем, как он стал чемпионом в Ленинграде. Они сыграли три партии в задней комнате моего заведения, на Рингельбаум-авеню. Ты помнишь мой тамошний лабаз. Берко. Я предложил Гейстику пять тысяч баксов за матч. Менделе выиграл в первой и в третьей. Вторую он играл черными и свел вничью. Гейстик, конечно, не возражал, чтобы о матче никто не узнал.
