Непарад (СИ) - Воронков Александр Владимирович (библиотека книг бесплатно без регистрации TXT) 📗
- Истинная правда. Иначе в нашем деле никак невозможно. Мало ли, кто буянить станет - а мы завсегда родной полиции помогать готовые...
- А-а-а... - Голос полицейского начальника стал ещё ленивее. - Ну, сведите этого бегуна вниз, к Кульчицкому. Пусть оформит...
С этими словами офицер полиции - я успел заметить на узком погоне три вертикально расположенные звёздочки на просвете (жаль, в не-армейских знаках различия 'на царизм' я не разбираюсь!) - сошёл с лестницы и, повернувшись к большому зеркальному трюмо у стены, водрузил на голову фуражку, привычным вертикальным жестом ладони автоматически проверив симметричное расположение кокарды. Надо же: в зеркало глядится, а рука сама действует! Из кадровых, видно.
- Ваше благородие! Произошло недоразумение! - Я попытался рвануться к офицеру, но крепкие руки дворника и городового не разжались. - У меня были документы, но пропали вместе с шинелью! Я - не дезертир, меня давно демобилизовали! Рабочий я, автослесарь!
Полицейский начальник взглянул на меня, вернее, на отражение в зеркале. Брови слегка удивлённо вздёрнулись, потом тонкие губы дрогнули в усмешке:
- Рабочий? Про-ле-тарий? Тем хуже. - И небрежно махнул зажатыми в руке перчатками моим пленителям. - Ну, что же вы? Ступайте, ступайте...
И, развернувшись, чёткими шагами пересек вестибюль. Раскрылась высокая дверь, впуская холодный воздух с улицы и вновь хлопнула за спиной офицера.
А меня потащили по боковому пролёту лестницы вниз...
***
Полицейский механизм в любом государстве - это именно МЕХАНИЗМ. А в Империи Российской - механизм обездушенный.
Дома, в гостях, на природе милые люди, заботливые отцы семейств или беспечные холостяки, пуритане или дамские угодники, весельчаки и меланхолики практически неотличимы от всяких иных таких же. Но стоит им застегнуть полицейский мундир, приступить к 'исполнению обязанностей' на посту или за канцелярским столом - как все их сущности остаются где-то далеко, во внешнем мире, по ту сторону орлёных пуговиц и кокарды на фуражке. И недавний душа-человек, ещё утром пивший дома какао со сливками или выгуливавший собаку, превращается просто в винтик или зубец шестерёнки того громаднейшего агрегата, который представляет собою выделенный из человеческого общества механизм управления, аппарат принуждения людской воли насилию: в тюрьмах, в армии и иных социальных структурах.
Канцелярский стол, освещаемый, несмотря на зарешёченное окно под потолком комнаты, мощной керосиновой лампой с подкопченным стеклом. Сидящий за столом щупленький человечек с витыми шнурами на плечах мундира безразличным голосом, словно старый магнитофон, задаёт стандартные вопросы, какие задавал уже сотни и тысячи раз тем, кто стоял перед столом до меня и будет задавать тем, кто встанет на это вытертое до полировки досок место пола.
Пройдёт десяток лет и, скорее всего, в этой комнате зазвучат подобные же канцелярские вопросы на немецком языке - и задаваться они будут до самого возвращения кайзеровской армии в охваченную революцией Германию. Потом ещё двадцать лет эти слова станут произносится по-польски. И - снова по-немецки... Ordnung muss sein!
- Как зовут?
- Воробьёв Андрей Владимирович!
- Ага, 'Воробьёв Андрей Владимиров'... - Перьевая ручка шуршит по казённому бланку, вплетая аккурат Ты, парень, не дури, ишь, с 'вичем' писаться удумал, ровно князь какой... Год рождения?
- Ну... м-м-м-м...
- Лет сколько, спрашиваю, дубина?!
- Тридцать два
- Ага... Так и запишем - семьдесят второй. Сословие?
- Отец - рабочий, мать продавщица...
- Тьфу! Ну и дубина же! 'Рабочий'! Ещё 'извозчик' скажи! Городовой, ты откуда его притащил?
- В городском саду шлялся, Ян Витольдович... - Суровый полицейский под бесцветным взглядом чиновника как-то скукожился, будто бы даже стал меньше ростом.
- В саду говоришь? Раньше, вроде бы, в саду таких дубов не было... Ладно, пишем: 'крестьянин'. Как веруешь?
Ну, тут всё понятно и вопросов быть не должно. Хотя христианин я, скорее, 'по привычке', раз уж родители крестили, но азы знаю.
- Православный. Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых. И жизни будущаго века. Аминь.
Человечек за столом выслушал, как я оттарабанил Символ Веры, благосклонно кивая, одновременно вылавливая из чернильницы кончиком пера какой-то волосок. Обтёр перо о промокашку, вновь макнул в чернила, и вновь приладился писать:
- Так... 'Православный'...
- Откуда родом?
- Не помню. Амнезия, кажется...
- 'Деревня Амнезия...' Какого уезда?
Блин... Смеяться вроде надо, а - не смешно.
- Говорю - не помню я!
- Ничего. Вспомнишь...
И снова: вопросы, ответы, снова вопросы.... Зачерниленная подушечка, куда городовой Горохов по команде человечка за столом, поочерёдно тычет мои пальцы, оставляя затем папиллярные оттиски в пустых квадратиках казённого бланка.
- Смочить. Приложить. Смочить. Приложить. Смочить. Приложить...
Ненадолго меня выводят в соседнюю комнатку, где освещение несколько лучше, и главенствующее место занимает уже не письменный стол, а монструозного вида фотоаппарат-'гармошка'. Да что там гармошка! Это ж целый аккордеон!
Впихивают в руки грифельную дощечку с крупно белеющим меловым номером, усаживают на стул у стены: 'Сидеть спокойно!' - и вспышка магния перед глазами. Пересаживают боком. Снова вспышка.
Возвращаемся в первый кабинет. Отдёрнута занавеска у стены, за ней - старая знакомая, приспособа для измерения роста, известная мне со времён детской поликлиники. Крайний раз пришлось пользоваться в военкомате: я уж думал, что в последний. Оказалось - нет! Гляди-ка, а шкала-то - метрическая! Я-то думал, тут аршины с вершками будут. Прогресс!
- Рост - сто восемьдесят один. Сидя - сто сорок два...
Блин, как же это мне надоело! Измеряют размах раскинутых рук, размер головы, длину стопы... Скорее бы всё закончилось...
- Глаза голубые. Зубы ровные. Рот умеренный. Во рту два задних зуба на левой части нижней челюсти отсутствуют. Форма ушей обыкновенная. На шее ниже затылка родинка размером с ржаное зерно... Стан плотный. Сложение упитанное...
Шуршит, шуршит по бумаге стальное пёрышко... С каждой буковкой всё дальше затаскивает меня внутрь шестерёнок машины управления и принуждения...
Человек с погонами-шнурами вновь отрывается от заполнения бланка:
- Скажи ясно и отчётливо: 'Ку-ку-руза'!
- Кукуруза.
- Так. Теперь 'На горе Арарат растёт красный виноград'.
- Да пошёл ты к чёрту! Задолбали!
Х-хэк! - Кулак городового Горохова врезается под нижнее ребро. От второго удара - уже по согнувшемуся, в основание шеи - я падаю на истёртые половицы. Пинок, второй, третий... Это мы уже проходили. Главное - правильно сгруппироваться и постараться уберечь важные органы.
- Довольно пока! - Чиновник спокоен. Винтику машины, называемой 'государство' волноваться бесполезно. - Горохов, подними нарушителя.
Лапища городового буквально вздёргивает меня за шкирятник. В следующую секунду я вновь оказываюсь стоящим перед канцелярским столом с канцелярским человечишкой за ним.
