Россия за облаком - Логинов Святослав Владимирович (книги полностью .txt) 📗
И шубат – простокваша из верблюжьего молока, на самом деле никакая не простокваша. Перед тем как заквасить молоко, его вдвое разбавляют водой. И кумыс так же готовят, и айран, и кефир. Это не еда, и тем более не слабоалкогольные напитки, как думают невежды, а средства обеззараживания воды. Только бог да медсанчасть знают, чем обеззараживалась вода, привозимая на блокпост, но воняла она отвратно. А кочевник пьёт шубат и всегда здоров. И древние греки, вопреки нашим представлениям, на пирах пили не вино, зачем-то разбавленное горячей водой, а кипячёную воду, дополнительно обеззараженную малой толикой крепкого вина.
В сухих степях, где хорошей воды не сыскать, гостю первым делом подносят кумыс, шубат или кефир. Считается, что отказаться от священного напитка – смертельное оскорбление, за которое сразу убивают. На самом деле никакого оскорбления нет, кумыс или шубат вовсе не священный напиток, это просто жизнь. Тебе предлагали жизнь, ты отказался и, значит, сам выбрал смерть.
Книгочей Никита, который перед отправкой в Туркмению пару вечеров просидел в библиотеке, знакомясь с будущим местом службы, кое-что из этих тонкостей знал, но даже будь иначе, ему и в голову не вошло бы отказаться от предложенного угощения.
А вот ковёр, на котором он, неловко поджав ноги, сидел, смущал изрядно. Все туркменские ковры торговцы величают текинскими, а между тем опытный человек, взглянув на узор, сразу определит, в каком племени этот ковёр соткан. И если сейчас Никита сидит на настоящем текинском ковре, то судьба его очень незавидна. Текинцы воюют с Россией, пощады от них ждать не приходится. Неважно, что его только что приняли как гостя, закон гостеприимства не видит разницы между другом и врагом. Человека, встреченного в пустыне, надо сначала напоить, накормить, побеседовать с ним и лишь потом, если потребуется, срубить ему голову.
Между тем появились чуреки и блюдо с бесбармаком. Запах от мяса шёл такой, что хоть о собственной голове забывай. А вот о приличиях, как их понимают здесь, забывать не стоит. Обидно, что в книгах, которые успел просмотреть Никита, как раз об этом ничего и не говорится. У монголов, кажется, есть обычай громко чавкать за едой, показывая хозяевам, что угощение очень понравилось. В Индии после обеда подают воду с розовыми лепестками – руки мыть. Рассказывают, что некий знатный, но не знающий обычаев гость эту воду выпил, и хозяин с невозмутимым видом сделал то же самое. Но тут не Индия, в пустыне вода на вес золота, а руки после еды сальные, их розовой водой не отмоешь. Отец и сейчас руки после обеда о волосы вытирает. Потому, говорит, и плеши нет… есть масляна головушка, шёлкова бородушка. Что ни город, то норов, в каждой избушке свои игрушки, и в чужой монастырь со своим уставом не суйся. А если чужих игрушек не видал, чужого устава не читал, чужого норова не испытывал? Не хочется прослыть невежей, когда от твоей вежливости зависит жизнь.
Некоторое время Никита ел, стараясь чавкать не громче аксакала. Затем сказал: «Рахмат!» – отодвинулся от блюда и вытер руки о волосы. В самом деле, не о ковёр же их вытирать…
Старик тоже откинулся на подушки, провёл ладонями вдоль бороды, произнёс:
– О-омин!
Никита повторил его жест.
– Муслим? – спросил хозяин.
Лгать не имело смысла. Никита расстегнул ворот, вытащил медный крестик, висящий на груди.
– Православный я.
Давно уже Никита не молился никакому богу и крест носил только потому, что надела его мать, но сейчас говорил и верил своим словам.
– Урус?
– Йес, – ответил Никита почему-то по-английски. – Урус.
Старейшина степенно кивнул, негромко сказал что-то, обращаясь к закрытому входу. В юрту немедленно вошла та же молодая женщина, что приносила шубат и мясо. Теперь в руках у неё был начищенный медный кумган.
Пришло время зелёного чая и решения судьбы.
Попробуйте русскому человеку, если он ещё не забыл родные обычаи, налить неполный стакан чаю: это будет обида – не уважают, жадничают. Русский человек, даже самый последний мужик, пьёт чёрный чай из гранёного стакана с подстаканником, наливает его едва ли не с горкой. Чаёвничают вечерами, выпивая до десяти стаканов с одним куском сахара. Пить чай внакладку, как горожане двадцать первого века, – только перевод продукта – не будет ни вкуса, ни запаха. Правда, и чай должен быть настоящий, кяхтинский, и сахар хороший, не нынешний, быстрорастворимый, а, как сказано у Горького, лёгкий, сладкий и, следовательно, выгодный. Когда-то отличник Никита двойку получил по литературе за то, что вступился за Алёшиного дедушку, объявив, что тот правильно выбирал сахар. Отхлёбывают чай шумно, чтобы не обварить губы, греют иззябшие на морозе руки о горячие стенки стакана. Женщинам наливают в чашки, а пьют они с блюдца, тоже шумно, с расстановкой, но не вприкуску, а чаще с вареньем, которое накладывают в крошечную розетку. Одна розеточка сваренной в меду ягоды на весь вечер.
На Востоке чай пьют не для сугреву, а для прохлаждения. Чай заваривают зелёный и наливают в пиалу на самое донышко, на один глоток. Тут уже серебряная посуда не годится, губы ожгёшь, так что приходится сберегать глиняные пиалушки. Хозяйка считает за честь в сотый раз налить гостю живительный глоток зелёного чая.
Зато если нальют полную пиалу, так что и пальцами не вдруг ухватишь горячую посудину – это дурной знак. Полная пиала говорит: «Пей, да проваливай, ты здесь никому не нужен». На полной пиале гостеприимство заканчивается.
Никита принял от женщины махонькую, лишён– ную ручки чашку. Чаю в ней было совсем немного.
– Рахмат, – сказал Никита, не скрывая облегчения.
С этим крошечным глотком чая ему дарована жизнь и право кочевать с обой. Когда они встретятся с другими людьми, он сможет уйти или остаться, но в последнем случае он должен будет найти себе подходящее занятие, чтобы не жить захребетником.
Седобородый старейшина долго говорил что-то, Никита из сказанного понял лишь одно слово: Кызыл-Дарья – красная вода. Никита закивал, на разные лады повторяя понятое название. Показывал то на себя, то на северо-запад, что, мол, именно туда ему и нужно. Есть на свете такое место, про которое сложена загадка: «Сидят люди у воды, смотрят на воду, пьют воду, ждут воду…» Город Красноводск, живущий на привозной воде, потому что своя сильно минерализована и хороша лишь для верблюдов и желудочных больных. Оттуда ходят пароходы в Астрахань, а это уже Россия, почти родные места… Если, конечно, он правильно понял неслыханное прежде слово: Кызыл-Дарья.
Через три дня снялись с места и двинулись на северо-восток. Конные пастухи погнали верблюдов и овец, следом двинулся караван. Одногорбые верблюды тащили повозки с огромными скрипучими колёсами. Коней здесь в телегу не запрягают, аргамак – существо благородное. Никита ехал на арбе вместе со стариками и женщинами. Через некоторое время, освоив несложное искусство, подменил старого Курбандурды, пересев на место возницы. На стоянках колол ветки саксаула, собирал кизяк и даже пытался доить верблюдиц – занятие исконно мужское, поскольку женской руке из тугого вымени молока не извлечь. В общем, старался быть полезным.
Во время одного из переходов Никита увидел, что к каравану торопится всадник – молодой пастух Караджа, тот самый, что первым встретил Никиту. Не спешившись, он прокричал что-то, и Курбандурды, только что мирно дремавший на кошме, живо поднялся и начал собираться. Через минуту, так что новобранцам в казарме впору позавидовать, на нём был красный праздничный халат и каракулевая шапка, а сам аксакал седлал коня, одного из тех, что не паслись в степи, а шли рядом с караваном как раз для подобных случаев.
Караджа седлал ещё одного коня, на котором, судя по всему, предстояло скакать Никите.
На коня Никита взлетел молодцом, сказалась десантная выучка, а дальше началось сущее мучение. Степной аргамак – это не смиренный Соколик, на котором случалось кататься охлюпкой, Никита прилагал неимоверные усилия, чтобы удержаться в седле и не отстать от дряхлого Курбандурды, который чувствовал себя так, словно в юрте на подушках сидел. Полчаса скачки, и Никите казалось, что мир напрочь сбился с орбиты, ходит ходуном и не успокоится уже никогда. Хотя, с точки зрения его спутников, это была лёгкая побежка, а уж никак не скачка.
