Прыщ - Бирюк В. (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
Так вот, здесь совсем не так. Про таких фольк издевательски говорит: «Конь — огонь. Четыре ноги, пятое брюхо. Не едет хоть мокро, хоть сухо». Кобыла старая, ленивая. Сплошное нуканье, да причмокивание, да покрикивание. Можно ещё вожжами встряхнуть да по крупу хлопнуть. Она пару шагов сделает и останавливается. Снова губами поплямкаешь — снова два шага сделает. Где тут педаль газа? — А нету. — Тогда сам сделаю.
Слез с облучка, вырезал у дороги какой-то замёрзший прутик. Такой… длинномерный. Как оглобля. Ка-ак её по заднице… Метров 20 пробежала. И — встала. Это — езда?! Это… это мучение. А не то, что вы в рифму придумали.
С такой клячей к Днепру по здешним кручам только кубарем спускаться. А назад подниматься — её на руках самим тащить придётся. Поехали дальней дорогой: вправо, вокруг, объезжая началы оврагов. Пока добрались до города, пока нашли место — одноглазый ухитрился два раза заблудиться, пока послушали щитовика — какой он великий мастер…
Что — «да», то — «да». Не знаю, как такие щиты в бою… и на руке легковаты… но — сияют! Один щит — круглый, другой — миндальный. Оба обтянуты ярко-красной кожей хорошей выделки — сапоги бы из неё пошить. Оковочки, умбоны, гвоздики, пряжки… всё бронзовое, начищенное. Как жар горят. Будто золото.
Как можно ворогов — золотом испугать? Или тут по принципу: «красота — страшная сила, увидят — сами разбегутся»?
К себе в усадьбу заскочил. Хотел с Акимом перетолковать — нету его, по гостям шастает.
Вообще — пустынно у нас. Народ приобщается к высоким достижениям административно-культурного центра «Святой Руси». В смысле: пьянствует, безобразничает и по церквам — свечки ставит. Но поручения мои исполняют: искали Катерину, у меня перед ней долг, обещание. Нету её ни у Параскевы-на-торгу, ни у родственников. И где — никто не знает.
Проведали Чимахая. Он в Свято-Георгиевском монастыре послушничает, на бесогона тренируется. Режим у них… на побывку не выпустили. Велел кланяться, благодарил, что я его, де, в такое хорошее святое место сунул. Тут, де, на него свет да благодать каждодневно произливаются:
— Так и говорит: я, де, ныне весь в благой вести. Аж по сюда. И ребром ладони по горлу показал. А иноки… ну, здоровые такие, двое. Они всё время рядом стояли, ни на минуточку, ни на шажок — не отходили, говорят: всё, де, свидание окончено, пора службы постовые служить. Ну, пост же. И пошли они.
— Не тяжко ли ему там? Домой-то не просился?
— Хто?! Чимахай?! Да его ж и ведьма перешибить не могла! А эти-то… Он-то и в прежние времена таких… А теперя-то! Его ж крестили заново! Он же ж не просто так, он же ж теперя Теофил! Так и объяснил: «тео», грит, означает — бог, а «фил», вот не поверишь! — любовь. Самому Господу полюбовник! И за что ж этакому уроду — такая радость? Прости господи.
С учётом вновь открывшихся обстоятельств в форме недавней беседы с кравчим, собрал тревожный чемоданчик. В смысле: торбочку. Кольчужку, ножички, зажигалку… свечек своих прихватил, из снадобьев кой-чего. А то я давеча, в княжью службу как голый в баню — безо всего. Только в этой дурацкой парадной одежде боярского недоросля. А, кстати насчёт бани: не забыть порошок зубной и щётку.
Зимний день короток, пока перекусили, пока собрался — на дворе уже синие сумерки. Одноглазый рукой машет: туда сворачивай, быстрее выедем. Сворачиваю: он-то город знает. Дороги заметены, узенькая колея на одни сани, по заборам — сугробы.
Покрутились по переулкам, в одном месте нищий выскакивает, цап кобылы за узду:
— Ой пожалейте, ой помилуйте, подайте христа ради на пропитание! На одеяние и проживание. С голоду-холоду помираю-погибаю! Отроче! Добрыми родителями возлюбленный и возлелеянный! Не дай пропасть душе иссушенной, измождённой, православной!
Я, после сытного обеда — первый раз за несколько дней поел нормально, как-то в благодушном настроении был. Типа:
— Прости мил человек, но у нас на подаяние нет ничего, а вот как будет, так мы тебе с превеликим удовольствием. И на пропитание, и на пропивание…
Только мне очень не понравилось, как он клюку свою перехватывает. За нижний конец. И поигрывает ею. И идёт ко мне. Держась левой рукой уже за повод.
Тут сзади чего-то «хряп». А этот, который спереди, вызверился вдруг, зарычал, клюку вверх и на меня!
Какое там айкидо! Какие там батманы с рипостами! Что в руках было… Была «хворостинка длинномерная». Вот я ею со всего маха этому нищему по глазам. Хотя вышло — по уху. И обратным ходом — по кобыле. С таким же усилием.
Я думал — она уже старая. А она… Хорошо хоть на поворотах из саней не выкинула. Я думал — она дороги не видит и не помнит. А она… Остановили нас только у городских ворот. Когда два здоровенных мужика в тулупах на поводьях повисли.
Но я этого не видел, потому что когда она дёрнула — я с облучка в сани улетел. Только сапоги вверх торчали. Ёрзал там как майский жук на спине. И панически старался отбиться от какой-то мешковины, закрывшей мне лицо.
Мужики, стража воротная, меня из тряпок — выпутали, из саней — вынули, в снег головой — воткнули. Тут я остыл. И успокоился.
Завели в сторожку у воротной башни, стали вопросы спрашивать. Я всё честно, как на духу. Чьих я, по какому делу, кто со мной был…
— Этот?
Втащили моего одноглазого напарника. И на лавку положили. Вся правая сторона лица — кровью залита. Странно: голова болтается как у неживого, а шапка не сваливается. Будто гвоздиком к маковке прибитая.
Стражник шапку ухватил, подёргал да и рванул. А оттуда кровь. Так это… мирно плещет волнами. Страж матюкнулся, шапку назад прижал. Сотоварища моего с лавки сняли, назад на мороз вынесли, на снег положили. Чтобы кровищей избу не замарал.
Кому доводилось попадаться в заведение типа «опорный пункт охраны правопорядка» или аналогичные, с той стороны, куда граждан доставляют, знает: скучно. И — долго.
— Господин десятник! Надо людей послать. На место происшествия.
— А? Не. Мы стража воротная. Наша служба здеся. А разбой, татьба — то стража городовая.
— А ты за ними послал?
— А ты хто такой, чтобы мне указывать? Губы вытри — молоко не обсохло.
— Я — боярский сын. А покойник — княжий слуга. А в санях — княжье имение, щиты золотые. А ты — не мычишь, не телишься.
— Цыц, сопля. Золотые, говоришь…
— Ну, не совсем. Гвоздики там бронзовые. Но блестят как золотые! А спрос с тебя будет!
Уговорил. Послал десятник мальчишку за ярыжкой. Ждём. Прошёл час. До ветру, что ли сходить? От тоски…
Скучно… Скучно и нервно. Уелбантурить чего-нибудь, что ли?
Наконец, заявляется ярыжка. Судя по бороде, в его доме не только кости из рыбы не вытаскивают, но и чешую не снимают — целиком кушают.
— А… Вона чего… Ну, сказывай, душегуб, кому хотел княжье майно продать?! (Это он — мне).
«Свидетель — первый подозреваемый». Правило давнее, интернациональное. Потому что так удобнее: следаку бежать никуда не надо.
Я, конечно, несколько опешил. Но, поскольку правило мне известно, то была и заготовка. Краткий период опешенности закономерно перешёл в наезд с выражениями:
— Ты!..ля! Ты кому такое говоришь?! Ты…. ло…ло и мурло! Чешуйчатое! Мозгу свою вынь да в руках разомни: с какого… я…, сюда… приехал бы со всем этим… и с ним…, с упокойничком?!
Десятник крякнул, хмыкнул:
— Как это ты складно говоришь? Насчёт «ло». Повтори-ка.
Повторил. Фрагмент рифмованной прозы. Хотя можно и в стихах.
Я уже говорил, что богатство форм словообразования в русском языке позволяет строить синтаксически — корректные, но семантически — неожиданные, конструкции? Вот ты сказал англоязычному собеседнику:
— Ну, ты, факло шитлованное.
Или, под настроение, в обратном порядке:
— Бритто-шитлован недофакнутоватенький.
А теперь попробуй донести до слушателя, хоть бы он и считал себя знатоком Достоевского в оригинале, всю глубину образности и широту ассоциативности. Замучаешься, не поймут-с. Так это ещё без использования отглагольных форм во всей их уелбантуренности!
