Анизотропное шоссе [СИ] - Дмитриев Павел (читать полностью бесплатно хорошие книги txt) 📗

— Ну, право, есть много произведений получше, — кажется писатель чуть протрезвел от неожиданной лести, но опрокинутая для сокрытия смущения рюмка мигом исправила положение.

— Нет, с таким емким слогом…- тут я разразился парой особо претенциозных абзацев из смутно припоминаемой хрестоматии.

Не говорить же, что «Конармия» была мной особо любима за краткость. Пока педагог спрашивает одноклассника, можно успеть пробежать пару-тройку главок, глазами, выкидывая словесные кружева, кроме одного-двух, которые всегда можно привести как ответ на тупой вопрос педагога: «Коршунов, а что тебе особо запомнилось»?

Впрочем, закончил я свой маленький спич на реально интересующем меня аспекте:

— Ну и правду, конечно, интересно прознать. Вот представь, в будущем, лет через сто все забудут про войны, какими они были в реальности, ну примерно как мы про Отечественную с Наполеоном, которую мы знаем, скорее, как приключения Наташи Ростовой и Пьера Безухова. Право же, так куда интереснее, чем учить факты истории. А может быть, даже правдивее, ведь война она у всех и каждого своя.

— У каждого своя война? — наконец-то очнувшийся от потока комплиментов Бабель задумчиво пожевал слова. — Да тебе, Леш, надо писателем быть, говоришь складно, мыслишь образно!

— А я и пробовал! Фантастические романы, — с пафосом свежей, не тронутой пером критика юности провозгласил я. Про себя, впрочем, удерживая циничную мысль — чего же я еще могу-то, более-менее представляя реалии будущего?

— Неужели?! — в глазах писателя плескалось море иронии и пара капель интереса. — Навроде «Человека-амфибии» Беляева?

— Скорее, похоже на Жюль Верна, ну, того, что «20 тысяч лье под водой» написал, — возразил я и на всякий случай напомнил: — Я же электрик и хорошо представляю, куда приведут мир новые технологии.

— И то верно, — поубавил скепсиса Айзек. — Знающему специалисту такое проще, чем нам, старым рубакам. А о чем, кстати сказать?

— Вот, например… — под чарами проклятой «англичанки» я начал терять осторожность, — в Германии годика через три капиталисты приведут Гитлера к власти, он заключит союз с Муссолини, наберет не сильно большую, но хорошо вооруженную и подготовленную армию, с которой потихоньку приберет к рукам пол-Европы, ну там аннексирует Австрию, Чехословакию, захватит Норвегию, кусок Польши, потом с помощью нового, недавно изобретенного оружия за два месяца вдребезги расколотит Францию, прижмет подлодками хвост Англии и окрепший, году эдак в сорок первом, нападает на СССР армадами сверхсовременных самолетов и танков! Тут, конечно, РККА даст агрессору отпор по всей форме, чужой кровью на малой территории, знамя революции будет реять над Рейхстагом… Но сколько прекрасных бойцов погибнет! Да и вообще людей, невиновных рабочих и крестьян, многие миллионы, быть может, десятки!

Нарисованная перспектива, если смотреть из реалий 1930 года, должна казаться несусветной глупостью, я с уверенностью полагал, что крепко битый жизнью собеседник лишь усмехнется, ну хотя бы в глубине души над глупыми штампами юности. Однако…

— Бывает…- глаза Бабеля вдруг озарились неприятным маслянистым светом, рюмка в руке дрогнула, расплескивая водку. — Не понимаю я, почему всегда невиновные гибнут!

Что с ним?! Понять я не успел, писателя будто прорвало:

— Ты себе представить не можешь! Это непередаваемо — то, что я недавно наблюдал на селе! И не в одном селе! Не по-ни-маю! Повидал я в Гражданскую потасовку много унижений, топтаний и изничтожений человека как такового, но все это было физическое унижение, топтание и изничтожение. Здесь же, под Киевом, добротного, мудрого и крепкого человека превращают в бездомную, шелудивую и паскудную собаку, которую все чураются, как чумную. Даже не собаку, а нечто не млекопитающееся. [108]

Я аж оторопел от напора и только нечеловеческим усилием воли сдержал рвущиеся с языка слова: «Неужели старый чекист прозрел? Но съезди-ка, дружок, лучше в Кемперпункт, да не с парадного хода, как твой друган Горький! [109] Посмотри, что там реально творится, вмиг украинское село раем покажется!»

Между тем писатель продолжил свой спич без всякого моего вмешательства:

— Эх, Лешка, ты только представь себе, как может крестьянин [110] свою лошадку прибить? Кормилицу жеребую, даже из саней не выпрягши! Он еще ее дочкой назвал, обнял, поцеловал в лоб и топором, вот так, прямо с размаху, промеж глаз насмерть, понимаешь ты, упала она, и в брюхе жеребенок, ра-а-з и перевернулся, и насмерть… Обоих. Постоял чуток и как пошел вокруг все махать, без крика, только хеканье тяжелое эхом металось по двору, с хрипом из самого нутра, и треск, а после путаница колес и барабанов, там, где веялка стояла, и звон, и нет жатки-лобогрейки… Ничего нет. А вся семья стоит и смотрит, детей десяток и растрепанная жена, и бабка в рваном саване на снегу босиком, и соседи издали. И это только начало было! Начало…

Тут Бабель походя смахнул рукой очки, его раздетое лицо на мгновение показалось мне беспомощным и очень добрым, совершенно несходным с последующим рассказом, воплощенные в котором, отточенно меткие, часто парадоксально смешные образы отражали дикую картину разрушения в прокуренный воздух зажравшегося ресторана. Как живые, нескончаемой чередой, из села в село, натужно подволакивая ноги, бежали уполномоченные РИКа, между делом пряча в вихляющиеся портфели детскую одежду и дырявые калоши. Играли на разбитой гармошке активисты из бедноты. Их подельники умудрялись прямо в плясовом круге раздевать донага кулацких жен и дочерей для смачного «обыска». Пьяные в дым свежеиспеченные председатели колгоспов [111] своекорыстно вписывали в тетради кривыми печатными буквами скупое перечисление реквизированного добра, одежды, обуви, домашней утвари, вплоть до грязных пеленок и маленьких медных икон, потому как, бесспорно, все нажитое скупой бедняцкой слезой добро пригодится «для тракторов» как утильсырье.

За пестрым фасадом раскулачиваемые не то чтобы терялись вовсе, но почти не выделялись, выпуклые характеры и обстоятельства бессовестно затеняли общую чудовищную картину. Хуже того, Айзек, возможно, не отдавая себе отчета, упорно пытался отвести вину с тех сволочей, кто запустил адский механизм самоуничтожения деревни: столичных партактивистов и председателей райисполкомов, и секретарей партячеек. Всех тех, кто понимал, к чему идет дело, но под прикрытием наганов ГПУ все равно зачитывал простуженным голосом с высокого крыльца бывшего кулацкого дома трескуче-непонятные, но такие сладкие для ленивой гопоты лозунги о «двадцати пяти процентах». [112] С благословения кого возникли из ничего «бригады» и «комиссии» бедноты, с немыслимой легкостью решающие, кому из односельчан жить, а кому — пускаться с детьми и стариками в смертный путь без одежды и еды, по морозу, сперва на санях сквозь пургу к «железке», а затем на край северной ойкумены в телячьих вагонах — рыть землянки в Томских болотах, в лесах у Котласа, Печоры, Сыктывкара.

Тут на мое спасение иссяк десерт, опустел стакан с чаем, и я получил повод более не выдерживать нагромождения жуткостей в изысканной словесной обертке. Тем более вопрос вертелся на языке давно:

— Неужели не бунтовал никто?

— Постреляли, но самый чуток, бестолково совсем, больше в бега крестьяне рвут, [113] — Айзек одним глотком осушил практически пустую, давно расплесканную на скатерть рюмку, и добавил совсем спокойно: — И хорошо, не так обидно курощать тех, кто коней, коровок да свинок торопливо и бестолково, таясь от соседей под нож пускает, да на дом и хозяйство керосину ведро, спичку, а сам с семьей по белу свету скитаться, куда глаза глядят.