Цветочек аленький (СИ) - Шишкова Елена (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
— Солнца доброго, княже. Целый день тебя дожидаюсь, вести рассказать желая. Как просил ты, пообщалась я с кумушками, да кое-чего для тебя разузнала. Говорят, зело зол император византийский на мачеху твою. — Не желает Слада в разговорах Ольгу княгиней называть, так как, россказням Улеба уверовав, лишь себя таковой считает. — Хотел он ее за сына своего просватать, да только отказала Ольга. Роман же, царевич то бишь, с девкой блудливой, что в таверне отцовской мужикам за серебрушку тело отдает, связался, да жениться на ней хочет, императрицей следующей сделать. Константин от того еще пуще серчает, да в бедах этих Ольгу винит. — Слада сплетню рассказывает, самодовольно голову задирая, что бы видел муж ее названный, какая молодец любимая его, за один денечек всего, разузнала по более, чем доносчики княжича за пол года выведать смогли.
Улеб, вестями доволен остается, Сладу по животу погладив, в лоб целует, отдыхать отправляя. Сам же весь вечер и ночи половину гадает, как знания новые применить, чтоб для себя пользу выгадать.
Подслушано из воспоминаний Люта о церемонии крещения Князя Новгородского — Улеба Рюриковича.
Жарок день, что на крещенье Улеба выпадает. Тело в мареве зноя вязнет, словно в покрывале из пуха овечьего. На три локтя от солнца слепящего не видать ни зги, а коли вглядываться, то глаза слезами наливаются. Церковь, где на шею княжича крест взденут, на горе расположилась, издали куполами, золотом умащенными, поблескивая. Подъем, крутой да извилистый, в жару такую с трудом дается. Пыль, что из под ног в сапогах кожаных выбивается, за шиворот оседает, с потом мешаясь. Оттого, еще версты не пройдя, чешешься, ногтями до крови плоть раздирая. От воздуха, что солью морской пропитан, да влагой прибрежной раздут, дыханье спирает, грудину сдавливая.
Долог путь, но, благо, что конец все ж имеет. Тяжело дыша, да от пыли горной, что на зубах скрипит, отплевываясь, прибываем мы к храму господнему. Высокие стены, белены начисто, с окнами, что бойницы на стенах градских. Купола, крестами вверх уходящие, ярче солнца летнего в небе отблескивают. Улеб, величия того не замечая, к уху моему склоняется, спрашивая:
— Одно не ясно мне, друже, как отец Феофан пузо свое растит, коли каждый день по ступеням тем в гору карабкается? Али есть другая дорога, местечковая, а не для гостей из-за моря прибывших?
Весь княжич в словах тех, уж судьба его решается, а ему бы все потешаться. За день до крещения, князь пропадал куда-то, как Слада сказала, в леса ходил, у Велеса прощенья искать. Да только услышит ли отец леса из-за моря просьбы? Али деревья все донесут, шурша листвой своей, одним им понятную песню. Ох, не будет блага от затеи этой, негоже богов гневить.
В храме Единого холод стоит, как в подвалах наших, где мясо бабы студят, что б сохранить по дольше. После солнца яркого, свет, что от лампад жиром залитых да свечей тонких идет, тьмой непроглядной кажется. И мутит разум, что от жары отойти не успев, тут же в холоде меж благовоний оказывается. Потолки расписные ввысь устремляются, нависая над головами глыбами многовесными, давят на душу, так, что букашкой никчемной в царстве божьем себя ощущаешь. Запах трав сладковонных голову дурманят, и хочется либо бежать отсюда в леса родные, либо впитаться в стены эти, в величии храма растворяясь, частью него стать.
Дети мал-мала, как ратники перед боем, рядами ровными строясь, песнь заунывную тянут, да так, что хоть слов не понять, а выть, как бирюк в год голодный тянет, пения те слушая. Толи дело на землях наших, когда песнь богам затягивают, в высь лететь вслед за словами охота, здесь же, коли меч при себе оставить разрешили, порубил бы всех, лишь бы умолкли.
Улеба пред крестом на колени ставят, да над головой травами дурманными машут. Княжич нос морщит, посему видать, не чихнуть старается. Священник, с книгой, в ладони уместившейся, молитвы читает, голосом, что от стен церковных отражаясь, тела людские в дрожь кидает. Ни словечка не разобрать, но отчего-то смысл великий в завывании монотонном видится. Речь прерывая, святой отец, крестом княжича осеняет, водой омывает, да вина с хлебом дает. Крови господней могли бы и по более дать, после пережитого не мешало бы голову больную замутить немного. Улеб послушно дары принимает, руки священника дающего целуя, опять на колени падает, крест на шее своей завязать позволяя. Кусок дерева на шнурке кожаном, а обрядов около него бессчётно. У нас детям обереги при рождении на шею вешают, без песен странных да подъемов на гору в жару немыслимую. Только жертву Велесу дать и надо, что б рождению чадца вместе с родичами порадовался, да ребенка своего признал. Да Берегине подношение, что б приглядела за дитятей, покуда не окрепнет. Здесь же на колени ставят, руки целовать, заставляя, негоже то человеку свободному кому-то в ноги падать. Не любо Люту в храме Единого, но дело сделано, и быть Улебу Игоревичу с момента сего, не сыном княжеским, а рабом божьим.
(*Руги — ругами некоторые иноземцы называли народы Руси. — прим. автора).
(*Здесь имеется ввиду Папа Римский — прим.)
(*Фетюк — ругательство в адрес мужчины. — Прим. автора)
Глава 15. Киев. Ольга. О замыслах и помыслах
Скомороший наряд мужика, что пред очами Княгини Великой уж с обедни кочевряжится, немощным да уставшим с дороги прикидываясь, порядком примелькался. И как рожи их различают, коли ряжены в рубахи цветные, да головы в бубенцах и лентах. За всем разноцветьем сим, лица и не приметить. Как не силится Ольга скомороха разглядеть, а впусте все. Потому и доносчики из них знатные, вроде и видать издалече, а все одно не упомнишь.
— Ты по делу говорить будешь? Али помощников звать, что слову русскому щипцами калеными обучают? — Надоедает княгине бормотанья слушать, о том, что от голода да усталости язык у мужика отнялся.
— К чему то, матушка? Покорми, обогрей, я и сам расскажу все. А ты мне полушку за то дашь, я пряничков куплю. — Скоморох, голову по птичьи склоняя, в глаза Ольге заглядывает.
— Серебряник дам, коли баламошить* прекратишь, да по делу скажешь. А коль говорить не желаешь, вон пойди, пока голова на плечах держится.
— Серебрушка, то хорошо, за ней не ток пряник дадут, — бубенцами скоморох потряхивает, в носу пальцем мечтательно ковыряясь. — Мне Рунька, что сын Главы нашего, с доносом велел к тебе скакать. Трех коней сменил, ноги в кровь стер покуда добрался… Так о чем я? А! — Обломками ногтей, пятку грязную почесывая, мужик продолжает: — Сын твой, тот, что старший, да не признанный, в поход двинулся. Снарядил с собой всех приближенных, да так к греку и отправился. Да не с войной, но просьбой. О том, что Улеб от византийцев хочет, по-разному судачат, только истину хорошо упрятали. Да всего не утаить. Дитка — малец наш, что к стряпухам помощником бегает, услыхал, как Лют с князем спорили, да Бога Единого поминали. Хотят они не только Новгородом, но и Киевом владети, от того и ищут помощи в странах заморских.
От новостей тех Ольге дурно становиться, неужто сын названный предательство готовит. Скомороха отослав, Свенельда зовет.
Воевода старый, ногами шаркает, но спину прямо держит, на меч опираясь. Как гора, что под тяжестью лет не прогнется, да ветрам не преклонится.
— Скажи мне, друг старинный, как давно сына своего Люта проведывал. Есть ли известия о службе его в дружине Улеба?
— Вестимо, как в Новгород отправился, так ни слуха, ни духа. Не тяни душу, Олюшка, говори, что с сыном моим взбалмошным. Неужто смерть сыскал на чужбинушке?
— Полно те слезы лить раньше времени, жив сын твой, не о том речь вести собираюсь. — Княгиня, с лавки поднявшись, по горнице расхаживает, подолом платья полы подметая, да кольцами височными брякая. Уж сколько лет ей, а хороша, как молодка. Волосы рыжие бусинами деревянными постукивают, глаза зеленые из под ресниц угольных блестят, щеки румянцем залиты, да губы алые, как листья кустов роз, что вдоль стен Царьграда растут. — Донесли мне вести печальные, о том, как сын мой названый с дружиной да Лютом твоим в Византию путь держат. С целью неясной, да помыслами не чистыми. Оттого и знать хочу, правда ли то, о чем на ухо шепчут?
