Последний бой (СИ) - Лифановский Дмитрий (читать полную версию книги .TXT, .FB2) 📗

Глаза сами собой начали закрываться. Он не заметил, как уснул. Тяжелым сном, смертельно уставшего человека.

Какой странный и красочный сон. Будто они с Ленкой Волковой катаются на карусели, а внизу стоят отец с мамой и, хохоча, машут ей рукой. Они такие красивые, счастливые. Ей хочется к ним, но карусель все крутиться и крутиться. Света хочет закричать, чтобы ее остановили, что ей надо сойти. Но крик застревает в пересохшем горле, а кружение все ускоряется и ускоряется. И вот уже мама с папой едва различимы, мгновение и они слились в белую стремительно раскручивающуюся полосу. Тут же подкатила тошнота. Светлана хочет свесить голову вниз, чтобы не забрызгаться, но у нее не получается. Тело затекло и не слушается. А вместо Волковой рядом уже какой-то незнакомый седой мужчина с чеховской бородкой. Держит прохладными пальцами ее за руку и что-то говорит. Но она его не слышит. Звук раздается будто из под воды. Смешно. Зачем он ей что-то говорит, ведь ей все равно ничего не понятно? Только голова из-за него разболелась. И снова папа с мамой. Они прогоняют назойливого дядьку с бородкой и смотрят на нее нежностью и любовью. Жаль, что это только сон. Мама гладит Свету по голове, целует холодными губами в лоб и уходит. А папа остается. И даже не пытается ее остановить. Светлана хочет закричать, чтобы он задержал маму, что ей очень надо с ней поговорить, расспросить о многом, понять. Но опять проклятое пересохшее горло не дает выдавить ни слова. В отчаянном усилии она протягивает к матери руки, тело обжигает болью и она просыпается.

Белый с потрескавшейся и облупившейся известкой потолок с желтыми пятнами старых подтеков. Круглые казенные плафоны светильников. И все это качается, кружится. Горло перехватило спазмом рвоты. Попыталась сглотнуть слюну, но язык словно напильник прошкрябал по пересохшему небу.

— Пить, — она попыталась попросить воды, но вместо слова вырвался полувздох, полухрип.

— Сам, — послышался рядом знакомый и родной голос. Над ней склонился отец. Уставший, осунувшийся, в накинутом на китель белоснежном халате. Вместо привычной трубки в руке странная кружка с длинным носиком. Он подносит ее к Светланиным губам, и прохладная сладковатая вода наполняет рот. Стон наслаждения вырывается сам собой.

— Что⁈ Что с тобой⁈ Плохо⁈ Больно⁈ — отец испуган. Он беспокоится за нее. Переживает. И это приятно. — Доктора сюда, быстро!

— Не надо доктора, — шепчет Света, — Папа, — она словно пробует слово на вкус. Мысли ворочаются лениво, нехотя поднимаясь из мути забытья. Они вышли. Выбрались. Или это бред? И нет папы, белого в желтых разводах потолка, а она, умирая, лежит в лесу. — Лена! — испуганно выдохнула Светлана. — Леночка, ты где⁈

— Успокойся, чемо краго[ii], — на лоб легла сильная, прохладная рука, — жива твоя Лэна. Не ранэна даже.

Значит, все-таки выбрались, и это не бред. А она ничего не помнит. Последнее, что отпечаталось в памяти, мысль, что надо идти. Не смотря на боль и слабость. А еще глупый страх, что Волкова ее бросит. И она шагала, шагала, шагала, спотыкаясь о проклятые корни и обломанные снегом и ветром сухие ветки. Стихи! Она читала стихи. Так было легче идти.

'Сладко мне твоей сестрою,

Милый рыцарь, быть;

Но любовию иною

Не могу любить:

При разлуке, при свиданье

Сердце в тишине— —

И любви твоей страданье

Непонятно мне'. [iii]

И Лена читала вместе с ней. А потом темнота и вот она уже здесь, в госпитале. Ну а что это еще может быть, как не госпитальная палата. Да и запах знакомый, сладковатый гниения смешанный с резким карболки.

— Папочка, как я рада тебя видеть, — пошептала Светлана.

— Я тоже рад, — он улыбнулся, как улыбался там, во сне. Отцовская рука у нее на голове дрогнула.

— Давно я здесь?

— Сутки. Вчера привезли. Сразу прооперировали.

— А девочки? Еще кто-нибудь вышел?

Отец молча отвел взгляд. Света закусила губу. Они с Леной еще в воздухе поняли, что не было у девчонок шансов. И у них тоже не было. Просто повезло. А девочкам не повезло. Так бывает. Ей, наверное, должно было бы быть горько за подруг. Но не было. Была радостная эйфория, что они выбрались. Что Волкова жива. А за сестренок она погорюет потом. «Потом. Потом. Потом», — отдалось эхом в голове. Как-то сразу потяжелели веки. Она с трудом не позволила себе провалиться в забытье.

— Товарищ Сталин, все. Она после наркоза еще не отошла.

Оказывается, они тут не одни. Сквозь мутную пелену показалось лицо с чеховской бородкой. Так это был доктор. Ну да. У кого еще может быть чеховская бородка, как не у доктора. Ведь Антон Павлович тоже был врач. И Шиллер. Хотя при чем тут Шиллер? И рыцарь этот его Тогенбург со своей дамой — дураки! Мысли стали путаться, переплетаться и Светлана заснула.

Сталин поднялся со стула и еще раз взглянул на дочь. Бледная. Скулы торчат. Веки подрагивают. Рот приоткрыт. Такая маленькая, такая беспомощная. Как он мог отправить ее на войну⁈ Щека дернулась. Мог! И еще раз сможет если надо будет! Он повернулся к доктору:

— С ней красноармейцев привезли. К ним можно? Поблагодарить хочу.

— Один тяжелый, в сознание не приходит. Множественные осколочные и контузия, — по военному отрапортовал Царьков, — мы сделали все возможное, остальное зависит только от него. А второй в порядке. В себя пришел.

— Ведите.

Яша Рубенчик млел. Яша Рубенчик пребывал в эйфории. Сухо, тепло, медсестрички кровь с молоком. И даже слабость от потери крови и тупая, дергающая боль в груди, куда попала пуля, не мешалиа ему наслаждаться жизнью. Еще бы Сашка Лукогорский в себя пришел, и наступила бы полная лафа. Но в Луку Яшка верил, не такой человек Лука, чтоб от дурацкой колотушки загнуться. А вот на немцев он был зол. Черти криворукие! Они с летчицами и Кукушкиным почти ушли. Когда послышались звуки боя, Яшка обернулся, оценить обстановку, тут-то ему и прилетело. Шальная. Единственная. Как она нашла лазейку в переплетении веток и стволов⁈ Он почувствовал, как ожгло бок и грудь. От боли качнуло и потемнело в глазах.

— Сестренка, смени, — попросил он усталую летчицу. Та, не задавая лишних вопросов, подхватила выскальзывающее из ставших резко непослушными рук тело раненой. Рубенчик провел ладонью по груди. Тепло и мокро. Гимнастерка стремительно намокала.

— Тебя перевязать надо, — без эмоций заметила летчица.

— Надо, — кивнул Яша, — только времени нет. Уходите. А я тут Сашке подмогну, раз так получилось.

Девушка понятливо кивнула. Кукушкин тоже промолчал. Лишь, закусив губу, кивнул Яшке, прощаясь взглядом. Совсем так же, как буквально несколько минут назад он сам кивал Луке. Радист с летчицей двинули дальше, а Рубенчик, вытащив из-под погона берет и нахлобучив его на голову, пошатываясь побрел туда, где держал немцев Лукогорский. На душе стало легко. Вот теперь все правильно, все, как надо. А Кукуха с девочкой справятся сами. Должны справиться. Девчонка видно, что боевая. И красивая. Таким красивым нельзя умирать. Это нарушает гармонию природы. Бой приближался. Яша спокойно лег за ствол приглянувшейся ему березки. Дальше идти не было смысла, немцы сами придут. А силы надо поберечь. Сколько ему осталось с таким кровотечением. Минут пятнадцать, двадцать. Ну что ж. Повеселимся! И он дал скупую злую очередь в сторону немцев. Те ответили криками и стрельбой. А Лука хриплым матом, сообщающим, где он видел таких героев. Яшка что-то ответил ему, но слова его потонул в грохоте выстрелов. Потом был хлопок гранаты и Рубенчик остался один. Но и немцы как-то поникли, то ли перегруппировывались, то ли пытались выйти из боя. Сознание уже начало плыть, когда лес взорвался яростной стрельбой, а рядом с Яшкой хлопнулся боец в камуфляже:

— Живой, десантура? — раздался девичий голос.

— Живой! — просипел Рубенчик, не к месту думая о том, что он за последние полгода не видел столько девушек, сколько за этот час в диком лесу под Смоленском. А еще подумалось, что надо прекращать эту войну. Душа хочет любви, а не загибаться под березой лежа брюхом в муравейнике. И как он раньше его не заметил!