Донос мертвеца - Прозоров Александр Дмитриевич (библиотека книг TXT) 📗
Небрежным жестом рыцарь отпустил воинов и те с явным облегчением ринулись нагонять своих друзей в деле поиска местных сокровищ. Крестоносец вошел в дом, брезгливо морщась при виде роющихся по углам и сундукам кнехтов, дорвавшихся до возможности запустить свои грязные лапы в чужое добро, нашел фон Регенбоха, протянул ему кошельки:
– Русский признался, где они прятали казну, – доложил он. – Она оказалась зарыта на скотном дворе.
– Благодарю вас, брат, – кавалер, приняв находку, взвесил ее в руке, потом один из кошельков вернул рыцарю: – Благодарю вас, де Тельвин.
Дворянин ничуть не обиделся, что ему досталась лишь пятая часть находки. Уж таково правило: самую большую долю по своему выбору получает командир, кнехты хватают все, что только могут унести, а рыцари – рыцари могут приказать сервам запрячь захваченные у врага повозки, загрузить их всем вражеским добром, которое только туда влезет, и потом вывезти это в свой замок. Нечего суетиться понапрасну – пусть вчерашние сервы немного порадуются своей недолгой власти. Обозы с добычей достанутся все равно отнюдь не им.
О стонущем на льду Степане снова вспомнили только перед сумерками, когда фон Регенбох приказал завести обоз во двор крепости и запереть ворота. Русского воина отнесли к проруби и сбросили в воду.
До Яма-города кованная рать дошла за три дня. Воинский обоз по хорошей ледяной дороге за день проходит верст десять-пятнадцать. Конница с заводными конями – втрое больше, а потому опричник был уверен, что сократил расстояние до ушедшего по Луге ливонского отряда почти вдвое. Втайне Зализа надеялся, что обнаружит под высокими стенами построенного ровным прямоугольником города истоптанный снег, слегка присыпанные кровавые пятна, да некому ненужные переломанные древки от копий и стрел – однако лед реки украшали только многочисленные катыши конского навоза, да просыпавшиеся с перегруженных саней пучки сена.
Наезженная колея уходила с реки к городским воротам – туда и поворотил опричник, уводя за собой пять конных полусотен и одни сани с огненным припасом.
Разумеется, пометному ополчению никто препятствия при въезде не чинил, а потому бояре с ходу пронеслись по узким улицам, распугивая кошек и заставляя заливаться лаем собак, и вскоре остановились на небольшой «вечевой» площади перед двором воеводы, возле которого маячило двое стрельцов с высокими бердышами. Зализа спрыгнул с коня и вошел внутрь, ведя жеребца в поводу: как-никак, ямской воевода тоже человек государев, а значит – ровня.
Евстафий Петрович Калабанов, по слухам, откупил место здешнего воеводы еще у Иоана Шуйского, и вот уже почти пятнадцать лет сидел в стенах города, вдали от кремлевских склок и кровавых войн. По уму – давно его стоило отправить под Тверь, в родную вотчину. Но городок в Северной Пустоши барыша особого никому не сулил, никто старого боярина с этого места сковырнуть не стремился – а потому и сидел давний сторонник князей Шуйских головой одной из крупных крепостей. Про него в Москве попросту забыли.
Зализа немного постоял во дворе, поглаживая морду коня и тихо, ласково с ним разговаривая. Он понимал, что хозяину нужно дать немного времени, чтобы собраться и встретить гостя с почетом, не второпях. Вот, наконец, дверь над крыльцом отворилась, и к перилам вышел упитанный, румяный с далеко выпирающей вперед редкой седенькой бородой воевода. Вышел в суконной, подбитой горностаем душегрейке, поверх которой была накинута роскошнейшая соболья шуба – из тех, что даже в Москве дома не снимают. Приторно улыбнулся, развел руки:
– Какая радость! Сам Семен Прокофьевич пожаловал. – Из-за спины хозяина дома показалась не менее пышная и румяная боярыня Пелагея, спустилась с крыльца, держа в руках полный горячего сбитеня ковш, с поклоном подала:
– Испей с дороги, гость дорогой.
Хозяйка дома корец подает – это почетно. Зализа с удовольствием выпил горячий ароматный напиток, перевернул ковш, показывая, что в нем не осталось ни капли, вернул хозяйке.
– Рад увидеть тебя, Семен Прокофьевич, – радушный хозяин спустился с крыльца, так же вежливо поклонился. – Проходи в дом, откушай, чем Бог послал.
Зализа поклонился в ответ, передал повод коня ожидающему рядом подворнику и, позвякивая железом юшмана, пошел вперед. Воевода провел его не в трапезную, а в горницу, что опричника слегка удивило. Разумеется, на пышный стол, ожидающий гостей, он и не рассчитывал – но пироги да расстегаи завсегда есть в любой русской избе: ставь на стол, да сажай приезжего человека. Хотя, возможно, сейчас прислуга торопливо убирает стол после прерванного обеда, чтобы накрыть его снова.
– Давненько я тебя не видел, Семен Прокофьевич, – покачал головой воевода. – Почитай, с самого лета. Слух прошел, остепениться ты решил, жену себе взял боярского рода?
– То еще летом было, Евстафий Петрович, – кивнул опричник. – Боярыня Алвтина, дочь Харитона Волошина за меня пошла.
– Боярина Харитона я знал, знал, – закивал воевода. – То семья хорошая, род старинный…
Зализа понял, что разговор этот может тянуться бесконечно и, поморщившись собственному хамству, собеседника перебил:
– Прости, Евстафий Петрович, но дело у меня ратное, спешное. Вестимо мне, отряд ливонский вниз по Луге от Бора ушел. Скажи, к стенам твоим он подступал, али где-то позади, в лесах схоронился?
– Ну, что ты, Семен Прокофьевич, как можно, – развел руками воевода. – Город-то у меня вырос какой? Полтысячи стрельцов постоянного гарнизону стоит, большого наряду восемьдесят стволов, стены новые, справные. Куда им супротив меня выступать? Их всего-то сотни две мимо прошло, да пять конных и пушчонка одна махонькая.
– Как «прошло»? – не поверил своим ушам Зализа. – Куда?
– Та к морю, Семен Прокофьевич, – небрежно махнул куда-то в бок воевода. – Ночь темную выбрали, да и пробежали потихоньку у дальнего берега.
– И ты их пропустил, Евстафий Петрович? – все еще не понимал собеседника опричник.
– Так они разрешения и не спрашивали, – настала очередь удивляться воеводе Калабанову. – По реке мимо просочились. Кабы на город пошли, это да, я бы им спуску не дал, а мимо: чего не пройти?
– У… У тебя же пятьсот стрельцов в стенах?! Почему не остановил? Почему не посек? Почему не догнал? – зарычал опричник.
– То гарнизон городской! – решительно поднял руку воевода. – Они город должны оборонять, а не по полям шастать! А ну, погибнет кто? Кому пред государем отвечать? Кто на стену, не дай Бог нужда такая придет, встанет? Шли ливонцы мирно, людишек не трогали, палисады не жгли. К чему животы стрелецкие класть?
– Но… Но… – разумность какая-то в словах воеводы звучала. Его и вправду ставили порядок в городе блюсти и стены его защищать, и стрельцы при нем городские. Гоняться по полям и дорогам за всякими татями-станишниками дело не воеводское: то его, опричника дело. И тем не менее Зализа все равно никак не мог понять самого главного: – Но… Но ведь они по нашей, по русской земле шли? Немецкие крестоносцы – по земле нашей?! Разве ты не видел, Евстафий Петрович? Ливонские сотни – по русской земле!
– Так землице-то что? – пожал плечами тот. – По ней постоянно кто-то ходит. Туда ходит, сюда ходит. Людишек наших не трогают, и ладно.
Опричник закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Чем дальше, тем больше он понимал, почему государь отобрал для себя из молодых парней всех сословий личную тысячу служилых людей, оприч прочих подданных, и почему не бояр – почему их, опричников, на рубежи Святой Руси ставит, почему ими Москву и засеки южные бережет.
Сейчас больше всего ему хотелось кинуть клич, поднять в седла поместное ополчение, и помчаться дальше по чистым от скверны широким полям, мимо густых чащоб, по скованным серебряными мостами рекам: прочь, прочь от этой жирной и безразличной боярской немочи, что страну его пыталась плесенью своей охватить – про корни славные никогда не вспоминать, по заветы Божии позабыть, в норки мышиные страну великую превратить и за дверцы крепенькие от всего попрятаться. Хотелось, очень хотелось умчаться прочь из этого города, дохнувшего на него застарелой боярской вольницей, полным к своей отчизне безразличием, ленью безмерной – но шедшая три дня быстрым маршем кованая рать нуждалась хотя бы в кратком отдыхе и пополнении припасов.
