Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег (книги онлайн полные версии TXT, FB2) 📗
— Все четыре видны, — прокомментировал Витя.
— Все? — переспросил Саша. — Их всего четыре?
— Да, конечно. Не помните?
— Помню: Ио, Европа, Ганимед, Каллисто. Ио, кажется, ближе всех к Юпитеру, а Ганимед — самый большой.
— Да, — согласился Витя.
— Просто думал, что их больше, — признался Саша.
Там, в покинутом будущем, лун Юпитера было известно штук восемьдесят или около того.
Альфонский стоял, опершись на балюстраду и опустив голову.
И Саше горячо захотелось, чтобы ректор действительно ни о чем не знал.
Что будет с Витей, если его отец пойдет под суд? Выгонят из универа?
Может, свечку поставить в Исакии и помолиться о том, чтобы Альфонский все успел исправить за месяц, и не пришлось исполнять угрозу? Это же очень правильно с христианской точки зрения, молиться о том, чтобы грешник вернулся на путь истинный.
К ректору подошел слуга и что-то ему шепнул.
— Ужин готов, Ваше Высочество, — сказал Альфонский.
— Нет, — ответил Саша. — Я сыт.
— Вас проводить в вашу комнату? — спросил Витя.
— Да, пожалуйста.
По дороге Саша рефлексировал о том, почему ему так легко выгнать буфетчика и эконома и так трудно прямо обвинить ректора. Даже не потому, что вина буфетчика очевидна, эконома — практически очевидна, а ректора — только предполагается. Просто буфетчик и эконом далекие и непонятные, а ректор — свой, из той же социальной страты.
Ну, кто такой эконом? Что-то вроде завхоза?
А с профессорами, там в будущем, он запросто попивал винцо где-нибудь на даче в Кратово. На такой же террасе, только деревянной и увитой девичьим виноградом с багровыми по осени листьями. И шумели сосны над пламенеющей полосой заката.
А они трепались о политике, полностью понимая друг друга, точнее, перемывали косточки власти.
И Саша подумал, что тумблер «свой-чужой» срабатывает где-то глубоко на подсознательном уровне. И что в корне неправильно делить людей по этому принципу.
У двери комнаты ждал Гогель.
— Александр Александрович, нам надо поговорить.
— Да, конечно, Григорий Федорович.
Свой или чужой Гогель? Военные, офицеры, генералитет — близкая социальная страта, конечно. Но не совсем та. Чуть в сторону.
Дом через дорогу. И посиделки в саду под яблоней, и треп под водочку или собственного изготовления самогон. На ту же тему, хотя грубее и с матюжком. И оценки те же. Но все равно не так комфортно, как на профессорской даче.
И Саша подумал, что Пирогову было гораздо легче гонять за воровство кригс-комиссаров, чем ему — университетскую публику.
Витя открыл дверь, и Саша с удовлетворением отметил, что кровать одна. Значит, у Гогеля своя комната.
— Проходите, Григорий Федорович!
Они сели за стол у окна, где здания университета чернели на фоне синего неба и уже горели газовые фонари.
— Я вас слушаю, — сказал Саша.
— Аркадий Алексеевич показывал университет? — издалека начал Гогель.
— Да, очень красивое здание.
— Не обсуждали конституцию?
— Нет, не в малейшей степени.
— Александр Александрович, объясните мне, как я должен рассказывать о вашем выступлении на вокзале? — быстро дошел до сути гувернер. — Великий князь устроил студенческую сходку, забрался на балюстраду и сказал речь?
— Пламенную речь, — поправил Саша.
— Вы ещё смеётесь!
— Ну, что вы, Григорий Федорович! Все было совсем не так. Когда Великий князь вышел из поезда, он обнаружил, что его верноподданически встречают толпы студентов. В знак верности государю и династии они подарили ему гору цветов в форме венков и букетов. Великий князь был так растроган народной преданностью, что вскочил на балюстраду и сердечно поблагодарил студентов за теплый прием. Всё.
— Ну, как это всё! — воскликнул Гогель. — У вашего батюшки Третье Отделение есть!
— Третье Отделение вечно делает из мухи слона, у них работа такая. Хотя действительно не всё. Когда полицейский патруль, подойдя, спросил, что происходит, великий князь, дабы показать студентам пример послушания властям и уважения к закону, пообещал тут же покинуть платформу, как только это будет необходимо. Что и исполнил в точности. Теперь всё.
Гогель вздохнул.
— Думаю, что папа́ гораздо больше верит Зиновьеву, чем Третьему Отделению, а Зиновьев верит вам, — заметил Саша.
— Но это же враньё!
— Ну, какое враньё? Где конкретно я погрешил против истины? Умолчание — не враньё.
После того, как гувернёр покинул помещение, Саша завалился спать. Но ворочался до глубокой ночи, несмотря на усталость.
А утром его разбудили голоса.
— Великий князь почивает! — отшивал кого-то слуга.
Глава 18
Он открыл глаза. На каминных часах было десять.
К завтраку он спустился в полной уверенности, что проспал что-то важное.
— Чай? Кофе? — спросил ректор.
— Кофе.
Ну, да! «Кофе, кошка, Мандельштам».
К кофе полагались пироги с мясом, капустой и грибами.
Судя по обилию трапезы, Саша предположил, что не все еще скелеты в шкафах нашел.
— А кто меня спрашивал с утра?
— Купцы, — поморщился Альфонский.
— Да? Что-то продать хотели? Коробейники?
— Не совсем, — усмехнулся Аркадий Алексеевич. — Городской голова Гучков и купцы первой гильдии Морозов и Мамонтов.
— И вы меня не разбудили! — воскликнул Саша.
Скомкал салфетку и бросил на стол, сознавая, что в точности повторяет жест папа́.
Посмотрел на бледнеющего ректора и уже спокойнее добавил:
— Надо было разбудить.
— Это всего лишь торгаши, Александр Александрович, — презрительно бросил Гогель.
— Торгаш — это плохо, да? — спросил Саша. — Бездельник — это плохо. А торгаш — это будущее российской промышленности.
— Мамонтов — откупщик, — возразил Альфонский.
— Ничего, как только винные откупы отменят, ему ничего не останется, как вложиться во что-то более полезное для страны.
— Московский генерал-губернатор Закревский поделом их гонял, — заметил Гогель.
— Бывший генерал-губернатор, — уточнил Аркадий Алексеевич.
— Да? — поинтересовался Саша. — Что за история?
— История не очень красивая… — заметил ректор.
— Это с какой стороны посмотреть, — возразил Гогель.
— Рассказывайте, не томите! — попросил Саша.
— После коронации вашего батюшки, — начал Альфонский, — московское купечество приготовило парадный обед в Манеже в честь прибывшей из Петербурга гвардии. Ожидали и императора со свитой, так что все явились в мундирах и при орденах.
Утром в назначенный день купцы-распорядители съехались в Манеж, чтобы хлебом-солью встретить государя. Но первым явился губернатор Закревский. Он осмотрел убранство зала и пиршественные столы, перевел мрачный взгляд на распорядителей и спросил: «А вам, что здесь нужно?»
«Так это устроители обеда», — объяснили ему.
«Все вон отсюда! — закричал на них граф Закревский. — Чтобы духу вашего здесь не было!»
И позволил остаться только городскому голове Алексею Ивановичу Колесову, чаеторговцу, почетному гражданину и купцу первой гильдии, который и преподнес вашему батюшке хлеб и соль.
А остальные купцы, прямо в мундирах и орденах, пошли в ближайший трактир и там напились с горя.
Государь удивился, не увидев на празднике его творцов, однако Закревский объяснил ему, что со свойственной ему скромностью московское купечество застеснялось и не посмело явиться пред царские очи.
— А Колесов-то что смолчал? — спросил Саша.
— Не посмел в присутствии генерал-губернатора, — объяснил Альфонский. — Закревского все боялись до дрожи в коленях. Но государь все равно узнал. Коронационные торжества продолжались, и через несколько дней был бал, на котором один из иностранных дипломатов оступился, упал и повредил ногу. И к нему вызвали костоправа Императорских театров, которым служил по совместительству купец и фабрикант Федор Иванович Черепахин, бывший в числе распорядителей обеда в Манеже. Черепахин и нажаловался на губернатора.
