Дарю вам праздник - Мур Уорд (читать книги онлайн полностью без сокращений .TXT) 📗
Сомневаться не приходилось: за этими сдержанными словами пряталась непреклонная решимость. Что за ними пряталось еще, было не столь понятно. Во всяком случае, мистер Хаггеруэллс, видимо, правильно оценил настрой Кэтти, потому что в итоге он сам предложил членам товарищества разрешить ей остаться, а передача Приюту наследства — отклонить. Предложение поддерживали все, кроме Барбары, которая возражала долго и ожесточенно, и в конце концов проголосовала «против».
Кэтти приняли из сострадания, а она оказалась ценным пополнением. И не только потому, что всегда готова была помочь любому, но и благодаря ее специфическом у вкладу в экономику Приюта. Прежде жители Хаггерсхэйвена одевались, как бог на душу положит; одежду покупали на деньги, которые, не будь они израсходованы на тряпки, пополнили бы фонд Приюта, или же, если кто-то не имел никаких поступлений извне, на дотацию из того же самого фонда. Искусство Кэтти буквально произвело революцию. Она не только латала, штопала и перелицовывала; она придумывала и создавала новые модели, увлекая других женщин своим пылом. Жители Приюта стали одеваться и лучше, и красивее, а экономия достигла весьма изрядных сумм. Только Барбара отказалась шить свои шелковые брюки и жакеты дома, в Хаггерсхэйвене.
Нелегко было привыкнуть к новой Кэтти — занятой, деловитой, уверенной. Ее выразительный голос был чарующим даже тогда, когда она говорила чепуху — а теперь она никогда не говорила чепуху. Нет, она вовсе не стала педантичной или чересчур серьезной, — ее живой, задорный смех звучал то и дело. Но, безусловно, она не была легкомысленной; она глубоко чувствовала, и привязанности ее были сильными и стойкими.
Мне не хватало ее прежней преданности — открытой и по-детски чистой. Когда-то эта преданность вызывала у меня неловкость, раздражение, желание поскорее отделаться от прилипчивой девчонки — а теперь я чувствовал утрату и, по правде сказать, даже обижался в глубине души. И не то чтобы я мог ответить Кэтти каким-то равноценным чувством; и не то чтобы мне казалось, будто она требовала от меня каких-то чувств. Просто-напросто — хотя в ту пору я еще не признавался себе в этом — я тосковал об утраченной покорности красивой женщины, покорности, уже ставшей для меня привычной, но исподтишка тешившей мою чувственность. Разумеется, тут происходила невольная подмена: я тосковал о том, чего в действительности никогда не существовало, ибо Кэтти и безымянная немая девушка были совершенно разными людьми. Даже красота ее, и всегда-то бывшая неоспоримой, изменилась теперь, стала более яркой: чего я на самом деле хотел — так это чтобы Кэтти нынешняя по отношению ко мне вела себя, как Кэтти тогдашняя. И безо всяких усилий с моей стороны.
Произошедшая перемена не сделала Кэтти неискренней или кокетливой. Просто она повзрослела, приобрела чувство собственного достоинства, стала держаться сдержанней и с немного забавным холодком. К тому же она все время была занята. Она не пыталась изобразить, что ее интересуют другие мужчины, но в то же время явно переросла свою детскую потребность во мне. Она отказалась от всяческого соперничества с Барбарой. Когда я искал ее — она тут же оказывалась рядом; но сама не приходила теперь никогда.
Мой опыт подчас заставлял меня подозревать, что это не более, чем расчет. Но стоило мне вспомнить ее удивительно чистый взгляд, и я понимал, что слишком заношусь, воображая, будто две самые привлекательные женщины Хаггерсхэйвена ведут за меня борьбу.
Не помню, когда именно я начал смотреть на Кэтти хищным взглядом самца. Наверняка это произошло во время одной из размолвок с Барбарой, после того, как она сама в который раз напомнила мне о Кэтти, опять обвинив меня в том, что я за ней волочусь. Я по натуре был многоженцем не в меньшей степени, чем Барбара многомужницей — и, вероятно, в той же, в какой Кэтти склонна была хранить верность одному; коль скоро идея возникла, я даже не пытался выбросить ее из головы.
Однако очень долго она существовала лишь как идея. Воздержание тоже способно доставлять удовольствие, а если кто-то считает, что это удовольствие извращенца, могу ответить только, что во многих отношениях я был еще щенком. К тому же я чувствовал, наверное, некую толику страха перед Кэтти; как и перед Барбарой, впрочем — именно этот страх и не давал мне быть с нею самим собой ни в любви, ни в ссоре. В ту пору мне было приятнее — или, по крайней мере, казалось приятнее — просто болтать с Кэтти о том о сем, смеяться, хвастаться, перемывать косточки то Хаггерсхэйвену, то всему свету — а не кидаться в бездну самых животных отношений, какие только могут быть между людьми.
Четвертая моя зима в Приюте выдалась необычно мягкой, а весна — ранней и дождливой. Кими Агати, ежегодно собиравшая вместе с детьми огромное количество грибов, обильно росших и в окрестных рощицах, и на пастбищах, объявила: грибы идут так, что регулярными силами ей не справиться, и она вынуждена мобилизовать Кэтти и меня. Кэтти пробовала отказаться, утверждая, что не отличит съедобного гриба от поганки; Кими немедленно ответила ей короткой, но исчерпывающей лекцией о таллофитах.
— Да, и Ходж поможет, — закончила она, — ведь он вырос в деревне.
— Хорошо, — согласился я. — Хотя никаких гарантий дать не могу. Я уже давно расту отнюдь не в деревне.
— Не уверена, что после деревни ты еще подрос, — задумчиво проговорила Кими. — Значит, так. Вы вдвоем возьмете на себя рощицу на юго-востоке. Фумио возьмет большое пастбище, Эйко — малое, а мы с Есио — рощу на западе.
Мы прихватили кое-какой еды и нагрузились ворохом лукошек, которые по мере наполнения должны были оставлять на опушке; в конце дня их подберет телега и отвезет грибы на просушку. Воздух был теплый, даже под голыми ветвями, а от влажной земли шел уютный парной дух.
— Кими права, конечно, — заметил я. — Столько грибов просто не бывает.
— А я не вижу… — она изящно нагнулась. — Это гриб, да?
— Да, — сказал я. — А вот еще и вот. А вот это беленькое, повыше — нет.
Мы не прошли и нескольких ярдов как пара лукошек уже наполнилась.
— Если так пойдет, к полудню управимся.
— А потом возьмем новые корзинки и придем снова?
— Наверное… Или просто погуляем.
— А… посмотри, Ходж, это брать?
— Что?
— Вот, — вопросительно вскинув на меня взгляд, она протянула мне дождевик.
Я небрежно глянул вниз.
И тут, как обухом по сердцу, ударила уверенность, что между ею и мною больше не может быть ничего небрежного, ничего не всерьез. И не будет никогда. Сверху вниз я смотрел на женщину, которую жаждал страстно, отчаянно. Немедленно. Я вдруг захлебнулся — мне нечем стало дышать.
— Господи… это что-то очень редкое?.. Или что?
— Дождевик, — едва сумел выговорить я. — Не пойдет. Мы успели наполнить вторую пару лукошек, а я все еще двух слов связать не мог. Сердце заходилось; уверен, его судорожные толчки Кэтти могла бы увидеть, если бы присмотрелась. И несколько раз мне показалось, будто она поглядывает на меня с любопытством.
— Давай-ка перекусим, — хрипло предложил я.
Наломав лапника, я свил на влажной земле вполне сносное гнездо, сухое и мягкое; Кэтти достала нашу скромную снедь.
— Умираю с голоду, — призналась она и виновато добавила: — Вот, только яички.
Мы принялись за еду — она ела, я делал вид. Я был ошеломлен и напуган. Я насмотреться не мог, как ладно она движется, как поворачивает голову, как аккуратно откусывает; но, стоило ей взглянуть мне в лицо, я отводил глаза.
— Ну, ладно, — наконец проговорила она. — Думаю, хватит нам бездельничать. Вставай, лежебока, за работу.
— Кэтти, — прошептал я. — Кэтти.
— Что с тобой, Ходж?
— Подожди.
Она послушно замерла. Приподнявшись на локте, я наклонился над нею. Обнял. Она опять заглянула мне в глаза — без испуга, но вопросительно. Лишь когда я потянулся к ней губами, она чуть повернула голову — и подставила мне щеку. Она не сопротивлялась, но и не отвечала, оставалась равнодушной, и продолжала искоса смотреть на меня тем же вопросительным взглядом.
