Детство (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" (читаем книги онлайн .TXT) 📗
Затихает, улыбаясь, только в руку вцепляется крепко-крепко, до боли. Сижу так, а потом и понимаю, что он тово, отошёл. Прислоняю пальцы к шее, где жилка — ну точно!
Высвободив руку, выхожу потихонечку в колидор и иду к дежурной милосердной сестричке, дремлющей в своём кабинете с приоткрытой дверью.
— Кхе! Зинаида Федосьевна, там отошёл один — Марусин, кажется, фамилие ево.
Смачный зевок в ответ и потягивание.
— Отошёл и отошёл, — Бурчит недовольно, но всё ж встаёт, — мог и утра подождать. Что я его тебе, оживлю?
Грузно ступая по поскрипывающим доскам пола, входит в палату и проверяет.
— Умер, — Снова зевок, — до утра подождёт, а сейчас нечего санитаров тревожить из-за пустяка.
Ушла, тяжело переваливаясь, а я снова прилёг на свою койку, подремать вполглаза. Неделю уже здеся почти — не завтра, так послезавтра тово, за ворота выставить должны.
С утра один из дохтуров притащил своих студентов.
— Ну-с, молодые люди, скоро и на поправку, — Шутил он с пациентами. А потом со студентами — быр-быр-быр не по-нашему! Иногда только отдельные слова знакомые проскакивают, но понятней от етого не становится.
Остановившись у койки с тем, у кого антонов огонь на ноге, дохтур снял повязку, отчево в палате завоняло ишшо пуще. Щупал руками, щупал… Мальчишечка только зубами скрипит — больно ему, сердешному. Но улыбается с надеждой, всё ж таки целый дохтур им занимается, не зря ж пришёл!
— Неплохо, неплохо, — Дохтур Аркадий Владимирович потрепал мальчишечку по щеке, — наметился прогресс.
А потом снова быр-быр-быр!
— Нужно собрать статистику, — На русском ответил ему один студентов — видать, плохо на етом быр-быр умеет покамест, — точно удостовериться в неэффективности предложенного метода. Несколько частных случаев ничего не дают.
— Тут вы правы, коллега, — Кивнул дохтур и снова, — Быр-быр-быр!
На латыни говорят, значица. Специальный дохтурский язык, нарошно для тово придумывали.
Сразу почти после обхода мне велели собираться. Вот так вот, не жрамши, ну да я не в обиде, пусть даже брюхо урчит. Страшно мне в больничке-то — страшнее почему-то, чем когда к мастеру на учение везли, иль когда на Хитровку убёг. Што-то такое в голове вертиться, а што — не знаю, не вспоминается.
Поставили в кабинете у Карла Вильгельмовича и велели ждать. Стоя, с ноги на ногу переминаюся, и глазами невольно так на старый журнал, што на столе, глазею. Зрение-то у меня — ого! Ну и тово, читаю — вроде как машинально. Привычка у меня такая с недавних пор, всё подряд честь.
«Мы привыкли брать для предохранительной прививки оспы материю или от телят, или от ребёнка. Собирание прививной лимфы из оспенных пузырьков требует труда и навыков, а потому довольно дорого так, где она продаётся (в воспитательном доме в Петербурге — 50 копеек за трубочку). Поэтому весьма важны результаты изысканий д-ра Квиста из Гельсингфорса относительного искусственного разведения микрооганизмов, составляющих возбудителей и причину оспы» [66]
— Бутовский? — Незнакомый служитель прервал чтение, — Пошли!
Крепко взяв меня за плечо, повёл по колидорам на улицу. У меня ажно сердце чуть не остановилося! Ну, думаю, сейчас как рвану, и тока вы меня и видели!
А он, зараза такой, не отпускает — крепко так держит, а главное, умело. Я такие вещи понимаю. Ладонь-то здоровая, и аккурат плечо вокруг всего суставчика охватывает. Чуть сильнее нажать, и всё, рука отымется, да и так не вырваться.
У выхода — там, где воспитательный дом заканчивается, возок. Прямо вот так перекрыл, што никак! И закрытая зараза, не перескочить! Слева кучер стоит, справа другой мущщина. И етот сундук на колёсиках промеж них.
— Все документы на него, — Служитель передал бумаги тому, што справа — мордастому, но худому мущщине, прикащику по виду. Такие щёки отвислые, што сразу видно нездоровье, потому как нестарый ишшо.
— Смирный? — Мордастый оглядел меня.
— Смирный, — Закивал служитель, — и глуповат! Травма головы, мало што не дурачок.
— Ну-ну, — Прикащик неожиданно ловко перехватил меня и впихнул в возок, где сидели другие дети, тут же усевшись сам, — Трогай!
Возок колыхнуло, щелчок кнута, и екипаж тронулся. Сижу, улыбаюсь… а у самово такая тоска, што хоть волком вой! Наслышан я о фабриках, куда законтрактованных детей завозят в тюремных екипажах. Охо-хо… да когда же кончится моя чёрная полоса!
Задремал я, после бессонных-то ночей, проснулся уже за воротами фабричными.
— Вылезай, пассажиры! — Хохотнул прикащик, пока сторож закрывал створы высоких ворот за повозкой, — Приехали!
Тру спросонья глаза и оглядываюся. Высокие, чуть не под полторы сажени, заборы из кирпича, заваленный всякими тюками да ящиками двор, да двухэтажный корпус фабрики.
— Вот на сей ситцевой мануфактуре и предстоит вам работать, — С чувством сказал мордастый, похлопывая рукой по ближайшему тюку, — Отрабатывать, как сказать, хлеб свой насущный.
Сказать хочется много, но с трудом сдерживаю язык, только оглядываюсь, да улыбаюся. Хотя для улыбок причин мало, лица у рабочих землистые, исхудалые, мало што не с зеленцой. У хитровских пропойц как бы не здоровее вид!
— Пошли, пошли! Неча стоять, работать надо!
Постоянно подталкивая, нас завели в здание фабрики, где гудели какие-то станки и механизмы. Заставлено всё тесно — так, што пробраться меж нитх можно еле-еле, а то и вовсе — боком. Сумрачно внутри фабрики, да и воздух такой грязный, што мало не как туман стоит. Чахоточный воздух-то.
— Вещи складывайте, у кого есть, — С нотками озлобленности сказал рабочий из тех, што выглядел постарше, — у стены.
У меня никаково добра и нет, а некоторых из ребятишек с узлами. Деревенские, по всему видать. Лишние рты. Робкие, глазами только луп-луп! Сложили вещи прямо на тюки мягкие, што у стены стоят, и встали перед мастером. А малые ишшо какие! Я тута как бы не самым старшим получаюся, остальным лет по восемь, одному может только к десяти ближе. В возке-то разглядеть не успел — тёмнышко было, да и приморило.
— Давай, давай! — Снова заторопил нас мастер, — Лишнее с себя скидывай, чай не замёрзнете, да за работу!
Нас быстро разобрали ково куда. Кто помладше, тех сразу в машины загнали — чистить. Сами машины, знамо дело, останавливать не стали. Знай себе, вычищай пыль льняную да хлопковую, да в шестерни не попадися и на ремни не намотайся!
Мне, как чилавеку постарше и покрепче, таскать дали всяко-разное.
— Вот те коробка со шпулями, — Усатый рабочий сунул мне короб, больно пхнув в живот, — дуй туда, в конец к прядильщикам, спросишь Артамоныча. Да смотри не перепутай! Матвей если, то скажи — пусть сам за шпулями идёт, а то ишь!
Говорил он ето всё громко, да прям в ухо орал — потому как шумят механизьмы ети просто ужасно.
— А как…
— Дуй! — Схватив больно за ухо, он развернул меня и дал пинка, от которова я чуть не влетел в механизьму, но удержался-таки на ногах.
Отнёс шпули, и получил ишшо колотушек. Артамонычу, бородатому дядьке без большого пальца на правой руке, очень не понравилося, што я не сразу отдал шпули, а вопрошать стал.
Одурелый совершенно, бегал так среди механизьмов, мало што не спятя от шума, сквернова воздуха и колотушек. Потом обед, кажный в свою очередь, а не все разом.
Сели прям промеж станков, в проходе. Стряпуха, рыхлая молодуха с пузом, притащила чугуны с похлёбкой и кашей. Ничево так похлёбка — жидко, но есть можно, не то што в вошь-питательном доме!
Ели молча, по-очереди запуская ложки в чугун, не частя. Потом каша — пшённая, на льняном прогорклом масле — не досыта, но и не впроголодь. Ну и хлеб, канешно. Запили кипятком, и я рискнул:
— Дяденька, — Спрашиваю у тово, што со шпулями послал, — а што за фабрика, как платят?
— Говорливый какой, — Он осуждающе покачал головой и кивнул одному из местных мальчишек.
