Ветер с Итиля - Калганов Андрей (мир бесплатных книг txt) 📗
У самой песчаной кручи по земле катался конь и дико ржал. Степан подошел к скакуну. Не повезло бедняге – задняя нога как-то неестественно вывернута. Хотя, кажется, перелома нет – самый обычный вывих, ничего выдающегося. Жить будет, ежели вправить.
Конь попытался встать, но лишь добавил себе страданий. Степан потрепал скакуна по холке:
– Потерпи, родимый, сейчас полегчает.
«Не дело, чтобы божья тварь так мучилась, – подумал Степан, – надо попытаться».
Рауш-наркоз подействовал практически мгновенно, конь даже взбрыкнуть не успел. Белбородко несколько раз сжал-разжал кулак. Вроде бы пальцы не выбил, похрустит и перестанет, вот и ладненько.
Степан как-то шаманил с приятелем по имени Иван на берегу Ладожского озера. Дошаманился до того, что вывихнул оному приятелю плечо. Пришлось лечить. Так что физику вправления сустава Белбородко более или менее представлял.
Резко дернул вверх и чуть в сторону, послышался характерный щелчок – сустав встал на место.
Белбородко похлопал коника по боку:
– Поскачешь еще, приятель. А вот с другими радостями, похоже, хм… придется расстаться. – Меж задних ног, там, где эти самые радости и болтаются, виднелась кровавая лепешка.
– Ну ничего, мерины – они поспокойнее, и в армии их за то больше ценят, и в хозяйстве, так что не пропадешь.
Все то время, пока он пользовал бывшего жеребца, его хозяин проявлял признаки беспокойства, нервически размахивал руками, что-то кричал, но подходить к Белбородко опасался.
Чем больше беспокоился латник, тем меньше он нравился Степану. Что-то знакомое угадывалось в облике, эти порывистые движения, эти гортанные возгласы на чужом языке…
Из памяти стерлись несколько последних часов. Что он помнит? Вот бьется с Алатором на капище… Вот отряд идет под палящим солнцем вызволять стадо…
Что же было потом?
Почему хочется хватить латника дубиной, да так, чтобы голова в задницу провалилась? Почему ноет рука? Как Степан добрался до этого распрекрасного бережка? Жизнь задавала множество вопросов и, по обыкновению, была скупа на ответы.
Странное чувство охватило Степана, будто внутри него кто-то поселился – сидит этот «кто-то» тихо-спокойно и смотрит на мир через Степановы глаза.
Часть сознания жила собственной жизнью, рождая смутные образы. Человек, распятый меж берез… Кривой, бритвенно-острый нож у лица… Отрубленная кисть… Картины вспыхивали и гасли, тут же уступая место другим, которые все более и более походили на творения Иеронима Босха.
Конечно, в этих грезах не было ничего хорошего, СОВСЕМ НИЧЕГО ХОРОШЕГО В НИХ НЕ БЫЛО, но по сравнению со вторым «открытием», которое сделал Степан, они выглядели совершенно безобидно. (Примерно так же, как маниакально-депрессивый психоз по сравнению с шизофренией.)
Стоило Белбородко взглянуть на что-нибудь, как он начинал себя ощущать тем, на что смотрит. Кастанедовщина какая-то!
– Ох, ёперный театр, – пробурчал Степан, – прямо как на Ладоге в восемьдесят девятом… – Прошлое Белбородко помнил почему-то отчетливо.
Глава 4,
в которой Степан вспоминает о своем трансперсональном опыте в духе Станислава Грофа
Была осень бесконечно далекого года, не по-питерски теплая и ласковая. Сентябрь. Школьники пошли в школу, студенты – в вузы, а все прочие – по рабочим надобностям. Степан же с приятелем-бурятом, которого выгнали со стройки и который по причине безденежья проживал у него, отправились на пустынный берег Ладожского озера…
У бурята было шесть пальцев на левой ноге и отец-шаман. По этим двум незамысловатым причинам он и сам сделался шаманом. Звали приятеля Иваном.
Они разбили палатку под «шаманским деревом» – сосной, у которой два ствола росли из одного комля. Невдалеке – тихая, поросшая камышами заводь.
Иван срубил небольшое деревце, обтесал и воткнул посреди их нехитрого стойбища, потом побрызгал на него молоком и окурил можжевельником. Молоко специально для этой цели было закуплено в количестве одного пакета в молочном ларьке близ Финляндского вокзала, а можжевеловые курительные палочки в количестве трех штук – в «Розе Мира», магазинчике близ Сенной, в котором, наверное, и сей день можно найти всякие буддийские штуки.
Вдоволь набрызгавшись молоком и надымившись, Иван привязал к столбу штук двадцать разноцветных лент, после чего развел невдалеке костер и, усевшись на бревно, закурил свою любимую «приму».
Степан ничего не спрашивал, все равно не ответит, да и не хотелось. Белбородко знал эту странную повадку друга – вроде бы занимается самыми обычными делами, а как священнодействует. Разжигает огонь – с духом огня говорит, курит сигарету – с духом сигареты. От логики Ивана попахивало душевной немочью, но, в конце концов, психическая норма – понятие относительное. Если бы вокруг все страдали манией преследования или считали себя инопланетянами, то «нормальный» человек, гордо заявивший о своей нормальности, наверняка был бы объявлен психом и посажен в палату с желтыми стенами до полного излечения. Так что Степан не особенно переживал за приятеля.
Иван истово верил, что у каждой вещи, у каждого явления есть свой дух, которому – если, конечно, тебя интересует результат – следует воздавать всяческие почести. Поэтому, делая что-либо, он не отвлекался на разные посторонние мелочи, а всецело отдавался деянию, полагая, что тем самым проявляет максимальное уважение. Ну и пусть верит, и пусть отдается, – заключил Степан, – вреда от этого нет, скорее даже наоборот. И никогда не подтрунивал над приятелем. Впрочем, некоторые его привычки пришлось искоренить, потому что в условиях совместного проживания мириться с ними не было никакой возможности. Так, Степан категорически настоял на том, чтобы Иван-бурят не проводил обряды очищения дымом перед восьмичасовыми новостями, разжигая на противне небольшой костер прямо посреди комнаты.
– Совсем плохо живете, – сказал Иван, задумчиво выпуская колечки дыма.
Белбородко тогда прихворнул – подцепил какой-то гнуснейший грипп, который крутил нутро уже вторую неделю (собственно, ради излечения от недуга Иван и взялся пошаманить), так что на философию не тянуло. Но Ивану почему-то захотелось поговорить:
– Белые люди очень глупые, однако. Хотят обмануть духов, разные штуки придумывают, – он помолчал минут пять, докурил сигарету, принялся за другую. – Дома придумывают в сто этажей, лекарства придумывают. – Он задумчиво пыхнул и, покопавшись в рюкзаке, вытащил небольшую войлочную фигурку, к которой были пришиты многочисленные ленточки, коготки каких-то птиц, клочки шкуры. – Разве помогли тебе лекарства? – Он посмотрел глазами-щелочками и покачал головой. – Не помогли, однако. От злых духов нет таблетки.
На сей раз пауза тянулась минут десять. Бурят щурился, о чем-то думал и смотрел на огонь. А может, не думал, а просто смотрел. У Степана заболела голова – грипп напомнил о себе – и стало не до умозаключений, хватит и того, что Иван-бурят вытащил его, дурня, на этот бережок. Теперь и воспаление легких в придачу…
– Ты должен найти свой эрен, – наконец подал голос бурят. – Только он охранит тебя от духов нижнего мира. – Он поставил войлочную фигурку на бревно. – Мой эрен – сильный дух-помощник. Он поможет мне в путешествии. И тебе поможет, потому что я его попросил.
Вслед за эреном из рюкзака была извлечена странная накидка, сшитая из овечих шкур, увешанная множеством кожаных лент, мешочков и колокольчиков. Но самое странное, пожалуй, даже пугающее, было то, что с нее свешивались широкие полосы овечьей шкуры, которые заканчивались копытами. Затем на свет появился бубен. Едва его достав, Иван засмеялся – будто несмазанное колесо заскрипело – и несколько раз ударил в него обтянутой мехом колотушкой. По вечерним сумеркам прокатились громовые раскаты.
У Белбородко явно росла температура. Мир расплывался жирным масляным пятном, хотелось забраться в постель и плавиться, накрывшись тремя ватными одеялами. Но такой возможности у него не было.
