Фатерланд - Харрис Роберт (книги онлайн бесплатно txt) 📗
Что не получилось? Он не винил Клару. Она не изменилась. Она всегда была сильной женщиной, желавшей от жизни простых вещей: дом, семью, друзей, доброго к себе расположения. После десяти лет на флоте и двенадцати месяцев практически в изоляции он вступил в мир, который едва узнавал. Когда он ходил на работу, смотрел телевизор, обедал с друзьями, даже когда спал с женой, ему порой казалось, что он все ещё на борту подводной лодки, плывет под поверхностью повседневной жизни, одинокий, настороженный.
Он забрал Пауля в полдень из дома Клары – одноэтажного домика в невзрачном поселке послевоенной застройки в южном пригороде Лихтенраде. Остановка на улице, два гудка, взгляд на окно, не шевельнулась ли занавеска. Таков заведенный порядок, молчаливо достигнутый пять лет назад после развода, – способ избежать неловких встреч; ритуал, который терпели каждое четвертое воскресенье, если позволяла работа, в соответствии со строгими положениями Имперского закона о браке. Редко когда он встречался с сыном по вторникам, но теперь были школьные каникулы – с 1959 года ребят вместо Пасхи распускали на недельные каникулы в день рождения фюрера.
Дверь отворилась, и появился Пауль, словно стеснительный парнишка, которого против воли вытолкнули играть на сцену. Он был в новенькой форме детской нацистской организации – пимпфов – хрустящей черной рубашке и темно-синих шортах. Сын молча забрался в машину. Марш, смущаясь, прижал его к себе.
– Выглядишь как большой. Как в школе?
– Все в порядке.
– Как мама?
Мальчик пожал плечами.
– Чем бы нам заняться?
Снова неопределенное движение плечами.
Они пообедали в современном заведении со стульями и столами из пластика на Будапештерштрассе, напротив зоопарка: отец и сын. Один заказал пиво и сосиски, второй – яблочный сок и гамбургер. Марш заговорил о пимпфах, и тут личико Пили озарилось радостью. До того, как стать пимпфом, ты был ничем, «не носил формы, не участвовал в собраниях и не ходил в походы». В организацию разрешали вступать с десяти лет и оставаться в ней до четырнадцати, когда ты становился полноправным членом организации гитлеровской молодежи – гитлерюгенда.
– Я был первым в списке принятых!
– Молодец.
– Надо пробежать шестьдесят метров за двенадцать секунд, – рассказывал Пили, – прыгнуть в длину и толкнуть ядро. Потом поход – целых полтора дня. Написать об учении партии. А ещё надо знать наизусть «Хорст Вессель».
Маршу даже показалось, что сын вот-вот её запоет, и он поспешно спросил:
– А где кинжал?
Пили, сосредоточенно наморщив лоб, полез в карман. Как он похож на мать, подумал Марш. Такие же широкие скулы и пухлый рот, такие же серьезные, широко расставленные карие глаза. Пили аккуратно положил перед ним кинжал. Он взял его в руки и вспомнил день, когда получил свой. Когда это было? В тридцать четвертом? Волнение мальчугана, который верит, что его приняли в общество мужчин. Он повернул кинжал другой стороной, и на рукоятке ярко блеснула свастика. Взвесил его на ладони и вернул сыну.
– Горжусь тобой, – сказал он. – Чем займемся? Можно сходить в кино. Или в зоопарк.
– Хочу прокатиться на автобусе.
– Но мы же катались прошлый раз. И до этого.
– Неважно. Хочу на автобусе.
– Большой зал рейха – самое большое здание в мире. Он возвышается больше чем на четверть километра, и в отдельные дни – как, например, сегодня, посмотрите – верхнюю часть его купола не видно. Диаметр самого купола – сто сорок метров, и купол римского собора Святого Петра уместится в нем шестнадцать раз.
Они доехали до начала проспекта Победы и въезжали на Адольф-Гитлерплатц. С левой стороны площадь ограничивалась зданием штаба верховного командования вермахта, с правой – новой имперской канцелярией и Дворцом фюрера. Прямо – здание Большого зала. Вблизи он уже не выглядел таким серым, как издалека. Теперь им было видно, о чем говорила экскурсовод: что колонны фасада были из красного гранита, добытого в Швеции, а по бокам располагались золотые изваяния Атласа и Теллуры, несущих на плечах сферы, изображающие Небо и Землю. Само здание было кристально-белым, как свадебный пирог. Тускло-зеленый купол из листовой меди. Пили так и остался впереди.
– В Большом зале проводятся только самые торжественные церемонии германского рейха. Он вмещает сто восемьдесят тысяч человек. Одно интересное непредвиденное явление: дыхание такого количества людей собирается под куполом и образует облака, которые выпадают в виде легкого дождя. Большой зал – единственное здание в мире, образующее собственный климат…
Марш все это уже слышал. Он глядел в окно, а видел лежащее в грязи тело. Плавки! О чем думал старик, купаясь в понедельник вечером? Берлин вчера ещё со второй половины дня затянуло темными тучами. И когда наконец разразилась гроза, дождь стальными прутьями сек по улицам и крышам, заглушая гром. Может быть, самоубийство? Подумать только: забрести в холодное озеро, поплыть в темноте, рассекая воду, к середине, видеть, как над деревьями сверкают молнии, и ждать, когда усталость сделает все остальное…
Пили вернулся на место и возбужденно подпрыгивал на сиденье.
– Папа, а мы фюрера увидим?
Видение исчезло, и Маршу стало стыдно. Опять один из тех снов наяву, о которых, жалуясь, говорила Клара: «Даже когда ты здесь, на самом деле ты не с нами».
Он ответил:
– Вряд ли.
И снова экскурсовод:
– Справа имперская канцелярия и резиденция фюрера. Длина её фасада составляет ровно семьсот метров, что на сто метров длиннее фасада дворца Людовика XIV в Версале.
По мере продвижения автобуса здание канцелярии медленно раскручивалось, подобно спящему на краю площади китайскому дракону: мраморные колонны и красная мозаика, бронзовые львы, позолоченные силуэты, готические письмена. Под развевающимся знаменем со свастикой почетный караул из четырех эсэсовцев. Ни одного окна, но на высоте пятого этажа в стену встроен балкон, на котором появлялся фюрер в тех случаях, когда на площади собирался миллион людей. Даже теперь под балконом торчало несколько десятков зевак, глазеющих на плотно закрытые ставни. Бледные от ожидания лица. А вдруг…
Марш взглянул на сына. Пили, не отрываясь, смотрел на балкон, словно распятие, сжимая в кулачке кинжал.
Они вышли из автобуса там же, откуда началась экскурсия, – у Готенландского вокзала. Был уже шестой час. Меркли последние следы естественного света. День с отвращением отделывался от самого себя.
Двери вокзала извергали людей – солдат с вещевыми мешками в сопровождении девушек или жен, иностранных рабочих с картонными чемоданами и перевязанными веревками потрепанными узлами, колонистов, завороженно глазеющих на толпу и яркие огни после двухдневного путешествия из степных далей. Повсюду люди в форме. Темно-синей, зеленой, коричневой, черной, серой, цвета хаки. Похоже на завод после окончания смены. Стук металла и пронзительные свистки, как на заводе, заводские запахи жара и смазки, спертого воздуха и металлических опилок. Со стен кричали восклицательные знаки: «Будь постоянно бдителен!», «Внимание! Немедленно сообщайте о подозрительных свертках!», «Террорист не дремлет!».
Отсюда поезда высотой в дом по четырехметровой колее направлялись к аванпостам империи – в Готенланд (бывший Крым) и Теодерихсхафен (бывший Севастополь), в генеральный комиссариат Таврида и его столицу Мелитополь, в Волынь-Подолию, Житомир, Киев, Николаев, Днепропетровск, Харьков, Ростов, Саратов… Это была конечная станция пути из нового мира. Объявления по местной радиосети о прибытии и отправлении перемежались с увертюрой из «Кориолана». Марш попытался ваять Пили за руку, когда они пробирались сквозь толпу, но мальчик вырвался.
Потребовалось четверть часа, чтобы выбраться из подземного гаража, и ещё столько же, чтобы покинуть забитые улицы вокруг вокзала. Они ехали молча. Только когда машина уже подъезжала к Лихтенраде, Пили неожиданно выпалил:
